Через пять месяцев пророчество Кэина оправдалось, и даже в большей степени. Фотографии Толмэна стали неотъемлемой частью журнала, удвоили его тираж и способствовали приглашению Райля на этот ужин наравне со знаменитейшими и могущественнейшими мира сего.

Его неугомонный взгляд скользнул по присутствующим и остановился. Молли Джарвис — за здоровье которой поднимали тосты на двух континентах — была, пожалуй, наиболее часто фотографируемой женщиной планеты. Она прославилась в прошлом году выступлением в главной роли в пьесе Пайнеро. Пьеса уже сошла со сцены, но Молли продолжала блистать звездой на небосклоне Нью-Йорка. Он внимательно рассмотрел ее лицо.

Она старше его — ей по меньшей мере лет тридцать, подумал он. Кожа ее была бледной и ровной, как густая сметана. Пожалуй, только кожу ее и можно было назвать красивой. Ее волосы какого-то каштанового цвета были грубыми и прямыми, как конский хвост, и выглядели неухоженными. Глаза были черными, маленькими и непослушными, как у озорного ребенка. Рот ее был слишком большим, губы слишком полными, а нос — слишком острым. Коренастое ее тело было затянуто корсетом из китового уса, что, должно быть, причиняло ей большое неудобство. Вероятно, на отдыхе эта женщина была уродливой, но в ее оживленном лице был какой-то бравший за душу вызов.

«Вот и Джинкс такая, — подумал Райль, — всегда готовая к чему-то новому — всегда пытается проникнуть взглядом за горизонт, чтобы увидеть невидимое».

Он часто рисовал ее, улавливая мириады ее настроений и всегда сознавая, что перед ним — волнующая, с богатым внутренним миром женщина, прячущаяся за приятной свежестью ребенка. Однажды он нарисовал ее в серебряном свете, с рыжими волосами, обрамляющими лицо, излучающее внутренний свет. Джинкс бросила на портрет взгляд, засмеялась и сказала:

— Если тебе нужно рисовать ангелов, то найди себе лучше другую модель.

Тогда у него не нашлось мужества — это было до той чудесной ночи в саду — сказать ей, что у него никогда не будет другой модели.

И дня не проходило, чтоб Райль не думал о ней. Иногда его воспоминания заставляли его смеяться, иногда — вздыхать, но всегда в них присутствовало чувство невозвратимой потери.

Он знал других женщин и думал, что до конца своих дней познает еще не одну, но единственной — первой и последней его любовью — была Джинкс Хэрроу.

Темные глаза Молли Джарвис смотрели на него. Человек, сидящий рядом с ней за столом, обратился к ней, и она нехотя отвела взгляд от Райля.

Глядя на Молли Джарвис, на то, как чувства преображают ее почти сатирические черты лица, он поймал себя на том, что думает, как можно было бы ее написать.

Он не прикасался к кисти почти два года и не думал, что когда-нибудь будет рисовать снова, и уж конечно, не думал, что будет рисовать женщину И все-таки перед ним была женщина, которая заставила его затосковать по запаху скипидара и масла и по ощущению кисти, лежащей в руке.

Весна 1888 — весна 1893

Джинкс стояла на дороге и смотрела на дом своего детства. Когда она жила в нем, то никогда не думала о нем как об особняке. Для нее он был просто домом. Теперь, затуманенными слезами глазами, она смотрела на изящные башенки, вырисовывающиеся на фоне гор и чистого неба, — башенки-близнецы с длинными комнатами. На первом этаже размещались мамины врачебные кабинеты, на втором — родительские спальни и, наконец, на третьем этаже — детская, где жила она почти до шестнадцати лет. Башни и основной дом соединялись между собой на верхних этажах. В углу дома была веранда, казавшаяся несколько угловатой и все же являющаяся неотъемлемой частью архитектурного ансамбля. А под верандой был разбит сад, где так сладостно пахло созревающими персиками в ту июльскую ночь.

Джинкс приехала домой.

Она увидела Карра на другом конце главного холла. Он стоял спиной к пылающему огню, поэтому лицо его было в тени.

Он все так же носил короткую бородку и усы. Она знала, что они скрывают тонкие бескровные губы и узкий подбородок. Его невзрачные волосы были разделены на пробор. На нем были ботинки с высокими каблуками, он курил толстую, дорогую и зловонную сигару.

Холл, за исключением света, идущего от камина, был не освещен.

— Я думал, что мы с тобой договорились, — сказал он высоким от злости голосом. — Что тебе здесь надо?

— Я просто приехала домой, вот и все. Это мой дом, точно так же, как и твой. — Она с вызовом подняла подбородок, хотя в ней и не было вызова, а была только усталость.

— Магилликутти выкинул тебя?

— Тебя не касается то, почему я здесь. Мы приехали домой, чтобы жить здесь.

— Мы? — прицепился он. — Надеюсь, ты не привезла с собой свое отродье.

— Эдисон кормят на кухне.

— Ты не поселишь в моем доме орущее дитя!

— Я поселю мою дочь в моем доме. — Она на минуту прикрыла глаза от усталости. Внезапно из камина посыпался сноп искр. Ноги у Джинкс подкосились, и она плюхнулась на диван.

— Элисон не будет беспокоить тебя, — сказала она. — Она спокойный ребенок. — Голос ее прервался.

— Что с ней не в порядке? Джинкс взглянула на него, удивленная его чуткостью, плечи ее опустились.

Глаза Карра были как две желтые щели.

— Ведь с твоим щенком что-то не так, правда? Ведь поэтому Магилликутти выкинул тебя вон.

Она не ответила, и он подошел к камину и позвонил в колокольчик.

— Карр, прошу тебя.

Новый дворецкий, встретивший Джинкс два часа назад, уже стоял в дверях.

— Да, сэр?

— Приведи ребенка.

— Слушаюсь, сэр. — Он вышел. Джинкс вскочила.

— Не надо, Карр. Не впутывай Эли в это, она всего лишь ребенок.

В дверях снова появился дворецкий, за ним следовала молодая горничная, державшая Эли на руках. «Карр, очевидно, уволил всех старых слуг», — с горечью подумала Джинкс.

Он дернул выключатель в стене. Она зажмурилась, потому что яркий свет залил комнату. Свечи в огромном канделябре заменили на сотню лампочек. Их голый и грубый свет был как бы знамением судьбы.

— Отпусти ее, — приказал Карр. Горничная не замедлила повиноваться ему.

— Мама! — Элисон побрела к матери, и Джинкс подбежала, чтоб взять ее на руки, но опоздала. Малышка подвернула ножку, спрятанную за длинными юбками, и растянулась на каменном полу. Джинкс подняла Элисон и нежно прижала к себе, целуя ее глазки, из которых вот-вот грозили вылиться слезы.

— Мама поцелует бо-бо, и все пройдет, — прошептала она. — А сейчас ты пойдешь с красивой тетей и съешь пирожное, а мама через минутку придет.

Она протянула ребенка горничной, но девушка вопросительно взглянула на босса.

— Ради Бога, Карр! — взорвалась Джинкс, — можем мы поговорить наедине?

Он кивнул, и горничная с Элисон выскользнула из комнаты.

— Спасибо, Уилкокс, — сказал Карр дворецкому.

— Да, сэр.

Они снова остались одни. Теперь Джинкс стояла, глядя на него с вызовом, обрадованная тем, что длинные юбки Элис скрывали ее уродливый ботиночек. Джинкс намеревалась еще раз побороться с этим тираном, но на этот раз не с помощью кулаков, как в детстве, а с помощью разума.

Он двинулся к камину, глаза его недоброжелательно сверкали.

— Этот ребенок не от Магилликутти, — сказал он, — это толмэновское отродье. — Он засмеялся отвратительным смехом. — Так он все-таки добрался до твоего цветника.

Джинкс окаменела.

— Ты ведь была уже беременной, когда мама увезла тебя отсюда посреди ночи, не так ли, Джинкс? Ты таскалась с Толмэном и точно так же с Магилликутти.

— Что бы ты ни сказал, Карр, тебе не удастся выгнать меня отсюда, так что можешь и не пытаться. Хэрроугейт — мой дом, и я никогда снова его не оставлю.

«Ну убирайся же отсюда, — думала она устало, — дай мне передохнуть».

— Вместо того, чтоб на виду у слуг оскорблять меня, лучше подумай, как нам устроиться. Дом достаточно большой для нас обоих. Нам не придется даже видеть друг друга.

— И как же ты это себе представляешь?