— Слав, да катись-ка ты со своими бабами, — вскипела она. — Ничего не хочу о тебе знать.

— Вот так, да? — рявкнул Славик. — Тогда знаешь что? Верни мне норковую шубу и брюлики с изумрудами, те, что я тебе подарил.

Эла на секунду оторопела, но тут же зашлась в нервном хохоте, ничуть не стесняясь семейной пары за столиком у окна.

— Непременно. Вышлю всё почтой. Надеюсь, мои обноски будут к лицу твоей очередной шлюшке.

— Ты всё неправильно поняла, — противно заныл Славик. — Я же знаю, как ты любишь брюлики, вот и решил тебя на понт взять. Элочка, любимая, прости!

Элу чуть не стошнило от отвращения, она отключилась, не дослушав и вскинула взгляд на бариста. Тот похотливо пялился на неё, видно, снимать у стойки дамочек для Олега было в порядке вещей. Элу передёрнуло. Если он только заикнётся о совместном продолжении вечера, она за себя не ручается, пошлёт куда подальше, не стесняясь в выражениях.

— Забудь, — зло процедила она и втянула из трубочки коктейль с терпко-сладким вкусом. Жидкость опалила горло, разлилась по венам томительной слабостью, и от души вмиг отлегло.

— Думаешь споить меня? — засмеялась Эла, демонстрируя ряд белоснежных зубов.

— Абсент, всего лишь абсент, чуть больше, чем в предыдущем бокале, — пояснил Олег и хищно улыбнулся. — Я до двенадцати тут, потом свободен, заглянешь в 109?

— У-у… — Эла наигранно вскинула брови. — Малыш, меня не так просто свалить с ног!

Допив коктейль, Эла бросила на стол купюру, слезла с высокого барного стула и, покачнувшись, направилась к выходу. — Сдачи не нужно! Ариведерчи, — помахала она рукой.

— Если передумаешь, красотка, я твой на всю ночь! — прокричал ей вслед бармен Олег.

— Непременно, — отозвалась она у дверей и вышла из бара.

Эла добрела до лифта и нетвёрдо шагнула в открытые двери. Господи, ну за что ей всё это? Где, когда, в какой прошлой жизни она наследила, за чьи грехи теперь расплачивается? Почему мужчины смотрят на неё как на объект развлечения? И никто, никто не пытается разглядеть в ней человека, женщину во всех смыслах этого слова. Это раньше она воспринимала внимание как должное, играла чувствами других. Но теперь ей хочется совершенно другого, настоящего, глубокого. И надоело быть сильной, хочется топнуть ножкой, почувствовать себя маленькой девочкой, опереться о надёжное мужское плечо и хотя бы денёк побыть как за каменной стеной, а этот косяк малолеток с тупым предсказуемым флиртом пусть идёт лесом. Надоело! Достали!

«И где же он, тот единственный и неповторимый? Мужчина, ау!» — пронеслось у неё в голове.

В носу неожиданно засвербело, Эла громко чихнула и рассмеялась. Лифт плавно поплыл наверх, и она ощутила себя в невесомости, привалилась к велюровой стенке и задремала. Внезапный звонок известил о прибытии на этаж. Эла не дыша выпорхнула из лифта, с трудом отыскала гостиничный номер, долго ковырялась ключом в замке, ввалилась в дверь и рухнула в кровать не раздеваясь. Вот только сон не приходил, блуждал где-то рядом, потревоженный хороводом шальных мыслей.

Когда же удача отвернулась от неё? Быть может, в то роковое лето, семь лет назад? Тогда из-за болезни мамы ей пришлось вернуться в Москву, обнять единственную дочь и будто проснуться, ощутить себя живой и настоящей.

Нет. Всё началось гораздо раньше. В ранней юности.

Эла всхлипнула и затаила дыхание. Жалость к себе любимой царапнула где-то в груди. На глаза навернулись слёзы, и перед мутным взором всплыл образ Эдика. Эдуарда! Её несбывшейся мечты, самой первой, но безответной любви.

Стоило только увидеть его, тогда семь лет назад, и детские чувства ожили, напитались энергией взглядов, нечаянных прикосновений, ничего не значащих слов. Она ступила за опасную черту. Женатый мужчина, отдавший сердце другой, что может быть горше? Ну почему, почему он оказался таким неприступным? В душу запал на века, да так, что не выбить, не выкорчевать. За что ей всё это?

Эла смахнула слёзы, пытаясь дышать ровнее. «Ну что за абсурд. Навязчивая идея. Пьяный бред. Нужно что-то менять в жизни, и всё постепенно наладится. Завтра. Будет. Лучше Завтра. Будет. Лучше…» — повторяла она вновь и вновь единственно действенную молитву, не замечая, как постепенно проваливается в сон.

*** Эла проснулась в полдень. Холодное декабрьское солнце светило в окно, острые лучи проникали между шторами, щекотали лицо, глаза. Голова нещадно раскалывалась, что, собственно, для Элы было явлением редким и непривычным. Всю ночь в голову лезли дурные мысли, снились бредовые сны. Где-то под боком запиликал телефон. Эла отыскала его на ощупь. На дисплее высветилось двадцать два пропущенных вызова и куча эсэмэсок: десять от Славика, пять от Любки, от мамы три. И столько же с работы. Благо она сама себе хозяйка, владелица салона красоты. Не нужно отчитываться и отпрашиваться, заискивать перед начальством. Другое дело — мама. Для той она всегда останется ребёнком. Мать хоть и сдала после болезни и не свирепствовала как раньше, но традицию свою соблюдала — раз в неделю обязательно учила уму-разуму. И от этой неустанной заботы становилось так тепло на душе. Пусть поучает и ругает, только бы жила подольше.

Эла прослезилась, вспомнив о дедушке Альтман. Старый добрый шутник с особенным чувством юмора. Она жила с ним с шестнадцати лет. Тогда её, беременную Линой, спровадили к дедуле подальше от злых языков. И он ни разу не упрекнул её, не унизил. А вот Славика дед невзлюбил с первого взгляда, постоянно подшучивал и цеплялся, однако не стал противиться их хрупкому союзу. И Славик не особо любил попадаться ему на глаза.

«Поживём — увидим», — поговаривал дедуля, хитро поглядывая на избранника внучки. И потом, спустя полгода их совместной жизни, не успокаивался, так и глумился, ворча по-стариковски:

«Сколько волка не корми, а он всё равно смотрит!»

«Куда это он смотрит?» — удивлялась Эла.

«Туда и смотрит!» — отшучивался дед, имея в виду кобелиный характер парня.

Дедушка Альтман. Самый близкий и родной человек умер год назад, так внезапно и неожиданно. Ведь он никогда не жаловался на здоровье, не хандрил, не доставлял хлопот. Ему бы дежурную чашку кофе, сигарету «Мальборо» в зубы и передачу «Парламентский час» по телевизору. И сколько Эла ни ругалась с ним, а лишить старика удовольствия рука не поднималась, да и палец ему в рот не клади — на всё у него была готова ироническая реплика. И умер он так же — шутя. Вот только казалось: критиковал политиканов, сидя в любимом кресле, драматизировал и смеялся. Потом задремал, захрапел во сне, странно захрапел, и больше не проснулся.

Эла поплакала немного, затем осушила слёзы и поднялась. Тут же заглянула в зеркало и ужаснулась собственному отражению, подметив отёчность и круги под глазами. Поистине наступила вторая стадия человеческого взросления. Так всегда шутил дедуля, припоминая слова Семёна Альтова. Да, нужно что-то менять в жизни, как-то выбираться из этого дерьма. Она ведь так хотела быть счастливой, а потому сделает всё, чтобы добиться своей мечты! Ведь не зря говорят: есть мечта — беги к ней, иди к ней, ползи или хотя бы лежи в её направлении! Лежать, конечно, она не собирается, но всё возможное обязательно сделает. И со Славиком нужно распрощаться раз и навсегда. Не будет никаких «примирилок и прощалок», пусть катится на все четыре стороны. И у неё всё получится, в другой, новой жизни.

Пальчики Лины летали по клавиатуре со скоростью ветра. «Полёт шмеля» Римского-Корсакова требовал сосредоточенности и внимания: тональность ля минор, 113 тактов, сумасшедшая, стремительная игра, пульс которой считывался шестнадцатыми полутонами. Казалось, частота ударов по клавишам превышала число взмахов крыльев самого быстрого насекомого. Однако Лина раз за разом повторяла сложные фортепианные пассажи, совершенствуя мастерство. Эта настойчивость, граничащая с упрямством — фамильная черта всех женщин Альтман — проявлялась и в характере Лины. Желание доказать самой себе, что она может. Ведь она может?!