— Ага, Мусоргский отдыхает! — воскликнул Макс. — Он у нас белая кость, спец по звуку, все программы, фон и аранжировки его.

— Я с детства связан с музыкой, у меня за плечами семь классов музыкальной школы. На этом всё, — резюмировал Фил.

— Круто! А девушки, у вас есть девушки? — спросила журналистка, не сводя с Макса горящих глаз.

— Хочешь замутить со мной? — усмехнулся тот, и девушка вспыхнула. — Терпения не хватит, я непостоянный.

— Возьми Герыча. Он ищет подружку! — заорал кто-то под дружный хохот толпы.

Ночью намечалась очередная тусовка. Макс откинулся на спинку дивана и выразительно посмотрел на смущённую корреспондентку.

— Хочешь, оставайся с нами. Будет весело.

— Хочу! — загадочно улыбнулась она и свернула микрофон.

* * *

Совмещать учёбу и творчество оказалось делом нелёгким. Последние месяцы Филу пришлось попотеть — слишком много накопилось задолженностей в универе. Отец особо не вмешивался, молчаливо и со сдержанным участием наблюдал за стараниями сына. Ночами Фил учил дисциплины и исправно сдавал зачёты и экзамены, правда, не на отлично. Твёрдые четвёрки пополнили зачётку студента Полянского, слегка подпортив общий рейтинг его успеваемости. Вместе с тем Фил бегал на пятничные репетиции и отжигал на субботних концертах в клубах столицы. А после возвращался домой в логово одинокого волчонка. В квартире, лишённой женского тепла, он научился кайфовать от одиночества, фантазировал в программах звукозаписи, искал интересные темы и сочинял музыку. Ночами в нём вовсю бурлила энергия.

После зимних каникул он снова забил на учёбу, старался посещать лишь самые важные лекции и особо не напрягался, но конфликт со старым профессором испортил всё. Заведующий кафедры неврологии — восьмидесятилетний старикан — был одержим наукой и буквально жил на кафедре. Учёный старой закалки не признавал авторитетов нового руководства. Стоит ли говорить, что со студентами он был строг и гонял их по полной программе.

Фил вспомнил байку про принципиального препода, которого и с моста топили, и в мешке за город увозили, но тот являлся на экзамен в назначенный час и устраивал студентам террор.

Хотя Филипп не отрицал и своей вины. Помнится, в ночь перед лекцией он колдовал над звуком нового трека группы и сам не заметил, как уснул на рассвете. Пары он благополучно проспал, однако на лекцию по неврологии всё же пришёл.

Забравшись на самую галерку, он положил диктофон на парту и задремал под монотонный голос лектора.

— А это кто у нас там развалился на самом верху? — ехидно поинтересовался профессор. — Молодой человек, у нас тут лекция, а не ночлежка.

Старикашка замолчал и зорко впился выцветшими глазками в Фила, дожидаясь, когда тот проснётся и выпрямится.

Фил не стал препираться, откинулся на спинку сиденья и сделал вид, что внимательно слушает лекцию. Выдержав паузу, профессор вновь вернулся к теме, однако его хитрый наблюдательный взгляд то и дело устремлялся к нерадивому студенту. Лектор будто ждал очередного прокола. Стоило Филу опять прикорнуть, как тот ударил указкой по кафедре и заблеял козлиным голосом на всю аудиторию:

— Представьтесь, студент! Фамилия, курс, группа!

И Филу ничего не оставалось, как обнародовать своё имя.

— Полянский, леч. фак, 411 Б, — отчеканил он, ничуть не пасуя перед светилом науки.

— Уж не с отпрыском ли славных Полянских я имею честь общаться? — поинтересовался тот с напускной вежливостью, хотя Филипп понимал: старикан издевается.

— Тот самый, — с достоинством ответил Фил. И профессор как с цепи сорвался — то ли ему показалось, что Фил бравирует своим громким именем, то ли Фил действительно был дерзок. Всю лекцию он отпускал ехидные реплики в адрес «распоясавшегося» студента Полянского, который якобы выезжал на заслугах знаменитых родственников, и Фил еле сдерживался, хотя его так и подмывало демонстративно послать старикана куда подальше и свалить с лекции. Едва дождавшись её окончания, он тут же отправился к друзьям в сквот зализывать раненое самолюбие.

На цикл по неврологии он так и не пришёл, увяз в гулянках, и, если честно, даже не заглянул в расписание, хотя планировал там появиться — нравилась ему близкая к психиатрии дисциплина. Хотелось понять причину болезни не только с точки зрения больного сознания, а научиться распознавать очаг поражения, видеть её анатомический сбой.

И плевать на этого сдвинутого профессора. На самом деле он неплохо понимал неврологию и при желании мог освоить эту область медицины на отлично.

В понедельник после трёхдневного отсутствия Филипп вернулся домой. Пойти на занятия он так и не решился — не в состоянии был после весёлых выходных.

Под ритмы Боба Марли, льющиеся из колонок «Marantz», он откинулся на подушку и попытался уснуть. Год назад, как истинный аудиофил, он приобрёл деку, усилитель и акустику — на деньги отца, конечно, — и теперь наслаждался звуком. Тело налилось приятной тяжестью и дремало, вот только мозг не отключался, реагировал на посторонние шумы, а в висках пульсировали отголоски прошлых событий.

Фил сел и полез в карман джинсов. В последнее время он стал замечать, что таблетки не спасают. Релакс наступал гораздо медленнее и теперь, чтобы «догнаться», требовалась не одна, а сразу две «куколки». Чёрт, что за?.. Он ведь не наркоман! Это так, для фона и от дурных мыслей.

Фил закинул «куколки» под язык, выключил аудиосистему и лёг в надежде забыться сном. Веки сомкнулись, и мысли разбежались как муравьи, но долгожданное спасение не наступало. «Систола-диастола, систола-диастола…» — считал он сердечные толчки. Ему почудились шаги за стеной, в белой гостиной. «Белая» — так называли в семье Полянских зал, в котором мама проводила большую часть времени. Там всё осталось нетронутым после её смерти: белый ажурный фарфор в антикварном шкафу, белый немецкий рояль и шаль из тончайшего кашемира, нечаянно слетевшая с женских плеч на подлокотник одинокого кресла. И затёртый до дыр томик Анны Ахматовой с закладкой на странице любимого стиха: «…не пастушка, не королевна и уже не монашенка я…»

Иногда в отсутствие отца он заходил в мамину обитель, садился за рояль, закрывал глаза и осязал её присутствие. Слишком реалистично, слишком живо. В тот самый, последний раз перед поездкой она стояла в дверях прихожей и так на него смотрела. И было в этом взгляде столько любви и обожания, столько тепла.

«Можно, я обниму тебя, сынок? На прощание?» — с мольбой и нежностью прошептала она.

«Нет», — огрызнулся он. Тупой, тупой подросток…

Она, огорчившись, едва заметно улыбнулась, а по щеке скатилась слеза. И что-то ёкнуло в его груди тогда, словно кольнул осколок стекла, но он отмахнулся от мрачных мыслей и вышел из дома, с силой захлопнув дверь. Если бы Фил знал, что тот диалог будет последним, а мамины глаза, такие ясные и искрящиеся любовью, будут преследовать его долгие-долгие годы.

Друзей он в дом не водил. Не то чтобы отец был против — сам не терпел посторонних. Однажды, в самом начале знакомства с Максом, они ввалились в квартиру весёлой компанией с девчонками и гитарами.

— Круто тут у вас, — присвистнул Макс, бегло оглядев интерьер квартиры. Год назад он приехал в Москву из Ростовской области и поначалу жил где придётся.

Музыка гремела басами, вино текло рекой, парочки уединялись в отцовской спальне, но Фил был в прострации, он кайфовал. Наконец-то дом Полянских ожил и гудел как улей, даже соседка снизу грозилась вызвать полицию. Но вдруг кто-то вырубил звук, и из «Белой» гостиной просочились отрывистые звуки «Собачьего вальса». Фил и сам не понял, что с ним случилось, мозг его мгновенно закоротило. Потом он вспоминал, как накинулся на девчонок у рояля, захлопнул крышку инструмента, чуть не сломав одной из них пальцы, подрался с каким-то левым чуваком и выгнал всех, кто был в квартире. Очнулся он так же внезапно — Макс с трудом удерживал его, сжимая в тисках. Толпа рассосалась, остались только Фил и Макс. Они сидели до самого утра на кухне, и Фил говорил… говорил… выплеснул всё, что скопилось на душе. А после никто не вспоминал тот нелепый случай, будто и не было никакого инцидента. Видимо, Макс промыл друзьям мозги. А на мнение случайных гостей Филу было наплевать.