Подошел к Юлиной половине шкафа, выдвинул узкий ящик для часов и украшений, достал «ЛеКультр». Часы были как новые, но белая кожа ремешка сильно потерлась и потрескалась. Юля надевала их нечасто, но если надевала, не снимала ни в тренажерном зале, ни в бассейне, как будто хотела, чтобы они сильнее износились.

Вышел, перешел Поварскую, по Молчановке дошел до «Эм» – как жители «Золотого» называют «Ароматный мир», взял две фляжки «белого на черном», спустился в переход через Новый Арбат, пока переходил, выпил первую.

Дошел до домов-книжек – главное уродство «Нового», вошел в узкий темный вход с крутой лестницей вниз и неоновой вывеской «Ломбард номер один».

– Добрый день! – сказал кавказец – эталонная вариация «грязного типа».

– Часы хочу продать.

– А коробки у вас нет? – он покрутил «ЛеКультр», потыкал пальцем по трещинам ремешка.

Сделал вид, что расстроился, но лицо вида скучающей собаки стало как у хорька.

– Нет.

– Не найдете?

– Нет.

– Без коробки дам тысячу.

Он еще покрутил часы и уточнил:

– Долларов, ка-а-нечно.

– Пятнадцать. И то только потому, что я спешу.

– Таких денег они не стоят, ка-а-нечно.

– Они стоят тридцать, но я спешу.

Я протянул руку за часами, взялся за корпус, на несколько секунд снова ощутил металл и тяжесть настоящей дорогой вещи. Не продал бы и за тридцать, но Лерино «я все знаю» ждало в «Моллюске» уже через час.

– Э-э… За-а-чем так? Мы только начали разговаривать! – он надел бинокуляр, сделал пару чирков иголкой по задней крышке. – Десять ма-а-агу дать.

– Нет. Пятнадцать.

– Больше нет.

– Сколько сейчас есть?

– Двенадцать, и еще три Армен скоро принесет. Я па-зва-ню.

– Давай двенадцать. Вечером зайду за остальными.

– Да-да, брат… Сейчас я тебе расписку напишу.

– Не надо. Давай двенадцать, я спешу.

Выйдя из «Номер один», вернулся так же, через подземный переход, выпил вторую фляжку. Шел и думал, что к названию «ломбард» не подходит приставка «номер один». Лучше смотрелась бы «Точка невозврата» или «Последний шанс».

В моем случае – так точно.

«Моллюск» еще пару лет назад был самым популярным местом у жителей «Золотого». Свежие морепродукты, талантливый сомелье, расположение в самом центре Бэ-Бэ – Большой Бронной. К этому и так неплохому набору добавлялись пять больших туалетных комнат с глухими дверями на втором этаже. Внутри, помимо унитаза и биде, – уголок с душем и банкеткой, вешалкой и плечиками. А над каждой дверью, выбиваясь из стиля итальянской таверны, – две лампочки: зеленая и красная, занято-свободно.

Все пять пар лампочек были хорошо видны из зала, чтобы обычные посетители «Моллюска» – чиновники и топ-менеджеры – могли точно определить, когда и в какую комнату вести трахать любовниц, с которыми они здесь обедали.

Зачем я только сюда пригласил Леру?

– Валер, привет! Извини, что опоздала. Ты как?

Я махнул рукой: «Нормально». Сделал знак официанту. Первая бутылка «Шабли» незаметно подошла к нижнему уровню, а злобная тревога Джека Торранса из «Сияния», когда хочется взять топор и крушить все вокруг, поднялась до верхнего.

– Я ничего не буду, – сказала Лера.

Я кивнул, заказал еще одну «Шабли», тарелку морепродуктов «в брызгах лимона». Посмотрев на Леру, понял, что она ездила домой переодеться и обновить макияж.

– Вино сразу, – без вопросительной интонации сказал официант, пошел за бутылкой, быстро принес ее и безо всяких идиотских ритуалов с нюханьем пробки налил мне и Лере.

Может, «Моллюск» и перестал быть популярным, но сохранил профессионализм.

– Ой! Мы что, выпьем?

– За Юлю! – Я чокнулся с бокалом Леры и выпил свой. – Чтобы мы поскорей нашли ее!

Лера поправила подделку под классические прямоугольные «Картье» – скорее всего, «Массимо Дутти»: их выдавал ненастоящий крокодиловый ремешок, – и тоже сразу взяла свой бокал.

– «Шабли»! Мое любимое! Тебе надо как-то отвлечься… – Лера допила и откинулась на спинку кресла, колыхнув крупными ненастоящими сиськами под черным шелковым платьем – из тех, что обычно надевают в театр или на встречу выпускников «двадцать лет спустя».

«Уж не с тобой ли?» – подумал я и налил еще.

– Валера, тебе не надо винить себя за то, что она пропала. Ты не виноват!

– Да нет…

– Я знаю: ты не виноват. Тебе сейчас надо… переключиться. Ну и, конечно, думать только о том, как найти Юлю.

Два противоречивых послания от мастера пассивной агрессии!

– Ну да…

«Вот у нас в Омске говорят “даˮ или “нетˮ. Говорят “наша квартираˮ, а не “ееˮ или “егоˮ. И неважно, где ты живешь: ближе к тракту или к стадиону».

– Юлю на самом деле зовут Джамиля.

– Что?

– Она изменила имя. Думала, так счастливой станет. Не-а! Помню, как у нас был праздник: отца за что-то наградили. Юля вдруг встала – за столом еще чокаться не перестали – и объявила, что хочет покреститься и изменить имя. В паспорте изменить! И покреститься! Представляешь? Это в мусульманской семье! Хорошо, что мать к тому моменту уже напилась и ее увели.

– Значит, правда…

– Что?

– Что мать была алкоголичкой и ее куда-то уводили.

– Ну, правда… А ты откуда знаешь?

– Из… – я не стал продолжать, а то еще придется пересказывать Лере дневник. – Мне Юля рассказывала.

Принесли еще вино и морепродукты.

– А как тебя зовут на самом деле?

– Гульнара.

– Гульнара? А почему ты называешь себя Лера?

– Как это почему? – удивилась Лера. – Потому что Гульнарой быть стыдно! Ты бы тогда как меня называл? Гуля, Нара?

Я почувствовал что-то опасно-кокетливое в этом «как бы ты меня называл».

– Лизетта.

– Ну, почти. Когда мы жили на севере, наш отец спас французского путешественника: его самолет разбился, но сам он выжил и дрейфовал на льдине. Папа полетел по вызову в буран, сел на ту льдину и забрал его. Француз подарил ему часы и сказал, что расскажет своей только что родившейся дочери, как его спас русский летчик. Папа сказал, что тоже ждет дочку – меня, и спросил, как тот назвал свою. Оказалось, Лизетта, как в той песне: «Лизетта, Мюзетта, Жанетта». Папа вернулся и хотел назвать меня Лизетта, но мама, конечно, сказала «нет».

– А чем тебе Гульнара не нравится?

– Гульнарой быть стыдно. Но я ко всему готова! Я же дочь летчика!

– При чем тут… Ладно, ты сказала, что что-то знаешь.

– Да.

– И?

– Юля приходила ко мне только тогда, когда ей было нужно. Когда ей было тяжело. Рассказывала, жаловалась. Неприятно! А ты для нее – как магазин: приходит, берет, уходит.

– Лера… о чем ты?!

– Как ты вообще смог прожить с ней так долго? Три года! Никто столько не выдерживал.

– Я думал… думаю, мы подходили друг другу.

– А я думаю, что если долго всматриваться в бездну, бездна становится тобой.

– «Бездна начинает всматриваться в тебя», если ты про Ницше.

– Молодец, эрудит!

– А ты откуда… – я подыскивал что-то менее унизительное, чем «откуда ты знаешь Ницше?», но пьяное сознание сотворило нечто промежуточное: – А откуда ты любишь Ницше?

– Я Набокова люблю. И Монтрё люблю!

– Монтрё?

– Где Набоков жил. Хочу хоть раз побывать там… Швейцария! Эта сука была! Полторы тысячи в сутки, шампанское и рояль на завтрак. Но дело не в деньгах… Я с кем поеду? С битюком этим?

– С каким еще битюком?

– С Булатом, с каким!

Лера, кажется, перешла от бравурности ко второй стадии опьянения – вспыльчивой плаксивости.

– Зачем тебе в Монтрё?

– Как это зачем? Я же в литературном училась. Мать хотела, чтобы я была экономистом, а я на втором курсе перевелась. Вот как я всем показала!

– Но ты же экономист, Лера! Ты же в банке работаешь.

– Ну и что! А я все равно в Монтрё хочу!

– Я тоже в Монтрё хочу. Нет, не хочу я в Монтрё… Неважно, куда, главное подальше.