И он ни за что не соглашался сбавить цену хотя бы до £274,99. Ну что ты будешь делать?!

– Мам? – я посмотрела на неё с мольбой. Мама зарабатывала тем, что подбирала персонал для кейтеринга, поваров и официанток. – Ты же говорила, что декабрь был удачным месяцем!

Но она покачала головой.

– Да, технически так и есть, но мы отложили мои комиссионные на то, без чего нам не выжить, – на еду и отопление…

– Которое всё равно не работает…

– А ну-ка! – сказал папа. – Сбавь тон. Энергетические поля в этой комнате только что скончались. Я нутром чувствую. Это очень печально.

Я закатила глаза так громко, как только могла.

– Это я тоже услышал, – пробурчал папа.

– Пожалуйста, перестаньте, – заныла Бёрди.

– Да уймитесь уже, – сказала мама. – Мой любимый фильм начинается…

– АХ, ПРОСТИТЕ! – рявкнула я. – ПРОСТИТЕ, ЧТО ПОРЧУ ВАМ ЖИЗНЬ СВОИМИ ПРОСЬБАМИ…

– Довольно! – Папа стал размахивать руками, будто отгоняя энергетические поля от источника опасности. – Уходи, Френки, – сказал он, – вернёшься, когда успокоишься.

– Но…

– Сейчас же.

Я сердито глянула на него, поняла, что смысла продолжать разговор нет, и потопала наверх, в свою комнату, а слова боли и отчаяния так и застряли в горле. Что происходит с сильными эмоциями, если тебе не разрешают их чувствовать? Куда они деваются?

Взрослые всегда начеку, правда? С самого нашего рождения они сортируют наши чувства на хорошие и плохие, наводят в них порядок, сминают, придавая им другую форму, если им не нравится, как они выглядят, будто чувства сделаны из пластилина. Детская песенка «Тише, малыш, не плачь» – на самом деле длинная лекция о том, как важно молчать, только положенная на музыку. А когда мы взрослеем, нам то и дело говорят «Не сердись!», «Успокойся!», «Не вешай нос!» и «Ни в коем случае не устраивай пожар в ратуше, даже случайно».

Когда мы грустим, нам велят радоваться, но если мы смеёмся, то всегда слишком громко. Когда нам весело, нам велят сидеть тихо. А потом пристают с вопросами: «Всё в порядке? Ты что-то затих». В этой игре не выиграть, как ни крути.

Никто не скажет тебе: «Кстати, насчёт того большого, страшного, оглушительного чувства, которое ты сейчас испытываешь… Вперёд, не сдерживайся! Дай ему волю. Мы не будем тебе мешать. Умница, вы только посмотрите, как замечательно она выражает свою потрясающую, многогранную личность – кричит, краснеет, как помидор, хлопает дверьми. Мы восхищаемся твоим стремлением прислушиваться к своему внутреннему «я» и хвалим за увлечённость, с которой ты берёшься за дело. Вот тебе приз!»

Нет. Такое они никогда не скажут. Поверьте. Я проверяла.

Через двадцать минут в мою дверь постучали.

– Что? – сказала я.

Мамина голова появилась в дверном проёме. Её щёки разрумянились от огня, который папа разжёг внизу, и от её предобеденного вина.

– Я знаю, как важна дружба, Френки! Особенно в твоём возрасте. И мы с папой оба понимаем, что тебе нужно общаться со сверстниками.

Я кивнула, плохо понимая, что она имеет в виду, но приготовилась слушать дальше.

– Да и твой день рождения скоро… – добавила мама, улыбаясь.

– Через семь дней.

– Так что, если для тебя это действительно так важно, в качестве подарка на день рождения мы сейчас пойдём в «Мухоловку». То есть в «Скраболовку». В общем, в это крабье место.

Она посмотрела на меня многозначительно.

– Но не потому что ты накричала на нас. Я знаю, в глубине души ты стараешься сдерживать свои эмоции. Мы понимаем, как тебе тяжело, и я рада, что ты прилагаешь усилия, честно! Но знаешь, Френки, иногда мне кажется, ты могла бы выбирать более серьёзные поводы для злости.

Я спрыгнула с кровати и обняла её.

– Спасибо, – прошептала я в мамины тёмные кудри.

Она замерла на мгновение, будто хотела что-то добавить. Затем обняла меня в ответ.

– А сейчас иди и извинись перед Бёрди, пожалуйста, потому что она терпеть не может, когда ты злишься, и будем одеваться к нашему праздничному обеду. – Она посмотрела в окно и улыбнулась. – Дождь перестал. Похоже, солнце всё же выглянет из-за облаков.

И я отправилась искупать свою вину. Извинения получились не ахти. Мне не терпелось выйти из дома. Я пробурчала «Прости» и «Я не хотела». Но Бёрди и этого было достаточно. Она сказала «Ничего страшного!» своим хрипловатым голосом и крепко обняла меня. Такой уж она была, незлопамятной. Иногда даже не верится, что мы сёстры.

В конце концов пришлось расцепить её руки, сказав, что мне нужно одеваться. Когда она попросила заплести ей косичку, я ответила «Не сейчас» и побежала в свою комнату выбирать одежду.

Признаться, в тот день я была не лучшей старшей сестрой. Если бы я знала, чем всё обернётся, я бы поступила иначе. Я бы обняла её изо всех сил. Часами заплетала бы ей косы. Сказала бы ей, как сильно я её люблю и почему.

А затем встала бы перед входной дверью и объявила: «Я передумала! Давайте даже близко не подходить сегодня к пристани. Будем сидеть дома весь день. Какая замечательная идея! Считайте, что вы под домашним арестом!»

Но я не сказала этого. Я стояла на крыльце с кислой миной и ворчала:

– Что вы так долго возитесь?

Я их торопила.

Я. Это сделала я.

Я.

Мы столько раз поднимались и спускались по тропе-убийце, что я могла пройти по ней с закрытыми глазами. Этой дорогой мы ходили в школу, на пристань и в деревню. На самом деле она называлась Кегмиллер-роуд, но мы прозвали её тропой-убийцей из-за крутизны. Другими её отличительными особенностями были крапива, колючие заросли ежевики, коровьи лепёшки и рытвины, а чтобы добраться до этой тропы, нужно было пересечь изрезанное бороздами поле, на котором пасся страшный бык по имени Алан.

Но я так радовалась походу в ресторан, что мне казалось, дорога выложена сахарной ватой. Я чуть ли не бежала вприпрыжку. Всего за несколько минут мы поднялись на холм и стали медленно спускаться в деревню.

– Как тихо, – проговорил папа. – Даже птицы смолкли.

Действительно. Вокруг повисло тягостное безмолвие. Ни с того ни с сего заложило уши, и, судя по тому, как Бёрди тёрла свои уши и морщилась от боли, не только у меня. А когда мы спустились на Харбор-стрит, заполненную людьми, наслаждавшимися холодным зимним солнцем, все привычные уличные звуки показались приглушёнными. Даже чайки и скрипящие мачты лодок, которые создавали довольно шумное музыкальное сопровождение во время каждой прогулки на пристань, стихли.

Будто Клиффстоунс затаил дыхание.

Мы зашли в ресторан. Остальные уже сидели за столиком возле окна.

– Ты пришла! – сказала Айви, обнимая меня.

– Конечно.

Через плечо Айви я широко улыбнулась Тее Трабвелл, постаравшись растянуть рот до ушей, а в ответ получила озадаченный взгляд. Что, не получилось мило провести время вдвоём, как ты планировала, да, Трабвелл?

– Простите, у нас темновато, – сказал официант, забирая наши пальто. – Электричество отключили.

– Да что вы говорите? – удивилась мама.

– Не волнуйтесь, – добавил он. – Через минуту всё заработает.

– Главное, чтобы «Просекко» было холодным, – улыбнулась она.

На улице возле портового мола залаял маленький белый терьер.

– Море сегодня необычное, вам не кажется? – сказал папа, усаживаясь на свой стул.

Лай становился всё отчаяннее. Пёсик нарезал бешеные круги, затем рычал на море. Подросток, который держал поводок, никак не мог взять в толк, что творится с его собакой.

– Да, – сказала миссис Трабвелл. – Такое гладкое.

– Слышали про землетрясение? – спросил кто-то. – Вроде во Франции?

– Только заголовок видел, – пожал плечами папа. – Не думал, что это так…

– Да. Совсем недалеко от нас, буквально в двух шагах.

Маленький белый пёсик охрип от лая.

Подросток перестал смеяться от растерянности и пытался уволочь пса подальше от мола. Люди на улице показывали в сторону горизонта, широко разинув рты и выпучив глаза.