Я потратила почти десять лет на то, чтобы довести до ума свой проект, отшлифовать свой план.

Что бы вы ни думали о себе, Мадди, вы далеко не идеальная мать. Вы много, слишком много работаете. Эстебан был одинок. Мне было нетрудно с ним сблизиться незаметно для вас. Поначалу говорить с ним время от времени, по несколько минут, потом все чаще, потом каждое утро, когда Эстебан ходил за хлебом. Это превратилось в ритуал, он угощал меня медовым канеле, мы разговаривали, и он успевал вернуться домой до того, как вы выйдете из душа. Мы встречались и по дороге на его уроки музыки, и у бассейна. Такая женщина, как я, не привлекает внимания, зато внушает доверие. Эстебана нетрудно было приручить.

Тем более что я говорила ему правду!

Вы не были его мамой, вы его усыновили. Вы ждали р ебенка, который станет по-настоящему вашим. Эстебану нравились сказки, легенды, у него, как у всех простодушных детей, было богатое воображение. Я заронила в его ум семечко и день за днем проращивала: найти затонувший мир, начать новую жизнь или хотя бы сменить тело, чтобы вы больше его любили. Только надо хранить этот секрет!

Были люди, которые оказывались в двух шагах от правды, — например, Гаспар Монтируар, его психотерапевт, но он сдулся, или этот полицейский Лазарбаль, но он ничего не смог доказать. Я была невидимкой.

Мы с Эстебаном условились, что его жизнь изменится в тот день, когда ему исполнится десять лет. Разумеется, эта история со сменой тела для меня была всего лишь метафорой, а для Эстебана — всего лишь игрой. Ни одной капли крови не должно было про литься, никакое тело не должно было утонуть. С меня довольно было забрать моего сына, у вас остался бы ваш ребенок, и мы в расчете.

Только об одном я жалею, Мадди. Я поторопилась, была недостаточно терпелива, я думала, что приручила Эстебана, но он не был готов.

В то утро он сам подошел ко мне на пляже со своей монеткой в один евро. Разумеется, никто ничего не заметил, ведь никакая пчела поблизости не кружила, и Эстебан не пошел купаться. Он доверял мне, но когда, вместо того чтобы, как обычно по утрам, покупать канеле, я посадила его в машину, он запаниковал. Мы проехали несколько километров, и мне пришлось остановиться на обочине, чтобы попытаться его успокоить.

Я стала рассказывать его любимые истории про мир наоборот, про деревню на дне моря, но он не хотел меня слушать, в свои десять лет он прекрасно видел разницу между сказкой и реальностью. Подводный мир, реинкарнация — это все было не всерьез, он совсем не хотел умирать. Теперь он хотел вернуться домой.

Он размахивал руками, мне пришлось схватить его и прижать к себе, чтобы утихомирить. У меня не оставалось выбора, я должна была все ему открыть.

Я — его настоящая мама. Мы наконец встретились и теперь будем счастливы вместе. В конце концов он прижался ко мне, я думала, что у меня все получилось.

Я продолжала его уговаривать: «Я ничего плохого тебе не сделаю, ты меня знаешь. Если захочешь, можешь сохранить свое имя. И время от времени писать Мадди».

Он затих, я чувствовала, как его сердце бьется у моей груди, я его баюкала.

«Мы уедем с тобой вдвоем, я все продумала, уедем в страну, где ты сможешь круглый год купаться в теп лом море».

Эти двадцать секунд были самыми прекрасными в моей жизни. По сути, единственными, которые на самом деле что-то значили. Двадцать секунд за целую жизнь — так вот какую цену мне надо было заплатить?

Теперь он стал моим, я в это верила. Я хотела его поцеловать, один-единственный раз. Он воспользовался этим и вывернулся. Ударил меня обеими ногами, открыл дверцу машины и побежал, не оглядываясь, босиком, прямо к скалам.

Эстебан хорошо плавал, но не умел определять расстояние и учитывать течения. Он прыгнул в океан.

Я так много думала об этом потом. И поняла. У вас, Мадди, было десять лет на то, чтобы заморочить ему голову, заставить поверить, что вы его настоящая мать. У меня было всего несколько мгновений. Мне требовалось чуть больше времени, чтобы его убедить, чтобы спасти.

Тело Эстебана выловили через двадцать девять дней.

Но вам ведь было все равно? Это был не ваш ребенок. И у вас уже был другой, свой.

А что осталось у меня?

Эспадрильи и монетка в один евро, закатившаяся под пассажирское сиденье.

Понимаете, Мадди? Я доверила вам своего ребенка, а вы все эти годы ему врали. Вы до такой степени сбили его с толку, что он от меня убежал. Вы его убили. Понимаете, вы убили его!

Нектер смотрел, как за грязным стеклом идет снег. Заметает деревушку Фруадефон, Источник душ, двор фермы, избороздившие следами колес все вокруг машины пожарных, медиков, жандармов, его старый «Рено»… И пустое место, где раньше стоял «Колеос».

Мне кажется… Савина.

Как только Амандина произнесла эти слова, ошеломленный Нектер вскочил. Лейтенант Леспинас мгновенно понял, что должен его сменить, и мягко повторил:

— Амандина, это очень-очень важно. Шорты с китом Тому купила Савина Ларош?

— Да… кажется.

— Кажется?

— Нет… Я… я в этом уверена.

Леспинас несколько секунд переваривал информацию. То ли готовил следующий вопрос, то ли просто взял паузу, рассчитывая, что это поможет еще что-нибудь вытянуть из Амандины.

— Савина Ларош часто вам что-нибудь дарит?

— Да. Она мне помогает, заботится о нас с Томом. Занимается тем, с чем слишком сложно справляться. Счета, квитанции — в общем, все бумаги. Когда мы остаемся без гроша, она находит выход. Ведь это и должна делать социальная работница, правда?

— Да, — согласился Леспинас. — И давно Савина Ларош… вот так вам помогает?

— Ну как… С самого начала.

Лейтенант нахмурился, хотел было поскрести в бороде, но передумал. Любой слишком резкий жест мог оборвать нить признаний.

— Не могли бы вы сказать поточнее?

— С тех пор, как она приехала в Мюроль. Тому тогда было года четыре, а может, пять.

Что? — мысленно взорвался Леспинас. — Савина Ларош не местная? Он с трудом сдержался — ему хотелось вскочить, схватить за грудки Патюрена, но он лишь тихо спросил, неспешно повернувшись к секретарю мэрии:

— Нектер, вы давно знакомы с Савиной?

Патюрен, продолжая внимательно изучать более тонкий слой снега на месте, где стоял «Колеос», ответил машинально, как будто ему впрыснули сыворотку правды:

— Лет пять или шесть. Она в Мюроле так быстро прижилась, сумела стать такой полезной, что кажется, будто всегда здесь жила. Она за несколько лет со всеми перезнакомилась и знает больше людей, чем я.

Мать вашу! Леспинас ерзал, будто сидел на кнопках. Борода чесалась. Нос зудел. Но он все же не позволял себе лишних телодвижений и спокойно, насколько мог, смотрел на Амандину. На ее фарфоровом лице читалась усталость. Скоро придут врачи. Ничего не поделаешь, он должен продолжать без нажима.

— Амандина, как бы вы обозначили отношения между Савиной Ларош и Томом?

— Как это? Что обозначила? Я не понимаю.

Амандина постепенно соскальзывала с подушек, у нее уже не было сил приподняться. Веки опускались, потом глаза приоткрывались на мгновение и снова закрывались, как у куклы, когда ее укладывают.

— Ну, можно ли сказать, что Савина Ларош для Тома немножко… — лейтенант старательно подбирал слова, — как вторая мама?

Леспинас опасался реакции Амандины, но вопрос, похоже, придал ей сил. Она даже смогла выдавить подобие улыбки.

— А, понимаю… Савина часто говорит, что из всех семей, которым она помогает, наша у нее самая любимая, потому что я стала ее первой подопечной, когда она только приехала. Как вспомню — я была такая молодая, Жонас вечно отсутствовал, не знаю, как бы я без нее справилась. Я не должна так говорить, тем более теперь, когда я повзрослела и могу сама заботиться о Томе, но мне кажется, она его воспитывала лучше, чем я… Во всяком случае, она больше им занималась.