Я помню, как она металась у стола, приговаривая: «отпустите, выпустите меня, мне надо идти». Но её никто не держал. Она просто не успела.

Когда люди, которые спокойно занимались своими делами, получают новость о том, что их близкий человек умер, они бросают дела и бегут к нему со всех ног. Я называю это «наперегонки со смертью». Они бегут так, словно хотят обогнать смерть, которая уже забрала человека, словно они еще могут спасти или успеть попрощаться. Они бегут к человеку, который умер, но при жизни едва удостаивали его звонка. Мне всегда казалось, что эта спешка – чувство вины и попытка заглушить голос совести:

Меня не было рядом. Я провёл недостаточно времени с этим человеком. Он наверняка нуждался во мне. Но вот сейчас я бегу к нему со всех ног, бросив все свои дела – важные и не важные – неужели я не достоин прощения?

Когда мы приезжаем на кладбище и гроб отца опускают в могилу, я с облегчением понимаю, что моя совесть молчит.

Даже спустя два месяца похоронная атмосфера не покидает наш дом. Каждый занимается своим делом, избегая обсуждать что-либо связанное с отцом. Заметив через окно на кухне какое-то движение снаружи, я выхожу на крыльцо. Приам работает в саду: вырывает сорняки, выкапывая их корни тяпкой, стрижёт кусты и убирает засохшие, мертвые цветы. Я молча наблюдаю за ним и думаю о своём. В какой-то момент он выпрямляется и говорит:

– Мне приснился такой яркий сон вчера…

Поворачивается ко мне и продолжает:

– В этом сне я был капитаном большого судна. Океан был такой синий, Делайла, мне даже казалось, что мой белый фрак покрылся синими пятнами после брызг. В небе летало, наверное, тысячи огромных белых птиц, они так красиво выделялись на фоне черных туч, такую красоту словом не описать! А потом моё судно пошло на дно. Я тонул и думал, что сейчас проснусь, но не просыпался даже, когда большущая рыба проглотила меня. Чувство, что всё это было реальностью, а не сном не проходит, Дел. Ещё никогда мне не снились такие яркие и правдоподобные сны. Ничего прекраснее и ужаснее я в жизни не видел.

Приам никогда не рассказывал ничего с таким восхищением и упоением, да и о снах раньше не заикался. Он активно жестикулирует и время от времени смотрит на меня, наверное, чтобы убедиться, что я его слушаю. Брат всегда об этом мечтал – о море. Когда Приам был ещё подростком, он убежал из дома, тайком забрался в грузовик, который доставляет в Уестфорд морепродукты, и уехал во Фрипорт. Там он пытался договориться с моряками, чтобы они взяли его с собой на судно, но те доложили в полицию, что несовершеннолетний пытается заключить сделку без родительского согласия, и представители власти быстро вернули его домой. Свою мечту Приам так и не исполнил. Сейчас мне даже жаль, что те моряки не позволили ему отправиться с ними в плавание. В конце концов, он бы вернулся домой, но в этом случае счастливый и гордый.

– Сны снятся всем, – говорю я. – Но каждый думает, что ему видится нечто особенное. Было бы не так грустно, если ты причалил к берегу, а не утонул.

После обеда я спускаюсь на первый этаж. В руках у меня костюм Приама, который я собираюсь отдать в химчистку. Благо далеко идти по такой жаре не надо – год назад открылась одна на соседней улице. Я замираю на лестнице, когда вижу маму, стоящую у окна, которое выходит во двор. Скрипучая ступенька оповещает её о том, что она теперь не одна. Мама поворачивает голову, окидывает меня взглядом и отворачивается к окну.

Электрофон крутит пластинку, воспроизводя композицию Бенни Картера «На солнечной стороне улицы». Папа не любил музыку, ненавидел шум и плач – особенно детский – поэтому ломал и выкидывал пластинки, которые крутили, когда он был дома. Этот электрофон столько лет лежал без дела – я удивлена, что он работает.

Я продолжаю спускаться, не торопясь и не сводя с мамы взгляда. На ней длинное зелёное атласное платье с белым воротничком, на талии красуется пояс с вшитыми и тут и там мерцающими при солнечном свете камнями. Светлые волосы уложены в форме волны. Когда она чуть опускает голову на солнце сверкают шпильки, которые закрепляют некоторые пряди. Лишние локоны заколоты сзади в пучок. Ободок-повязка на лбу воспроизводит атмосферу черно-белых фильмов, которые время от времени крутят по телевизору.

– Я купила это платье больше тридцати лет назад и ни разу не надела, – говорит мама. В её голосе слышны тоскливые нотки, которые она даже не пытается скрыть. – Оно было частью моего приданного, я мечтала надеть его на праздник или свадьбу друзей.

После этих слов внутри зарождается чувство, будто меня отбросили лет на тридцать назад. Я безумно хочу завалить её вопросами, узнать хоть что-то и удовлетворить своё любопытство хотя бы на время. Но никак не могу подобрать слова. С чего начать? Какой вопрос задать? Ведь сейчас самое время попытать удачу – она хочет поговорить. Впервые.

Она уже делала так раньше. Надевала праздничное платье многолетней давности и ходила в нём, занимаясь самыми обычными домашними делами. Возможно, это её попытка вернуться в светлое прошлое (в то время, когда она ещё не встретила отца), отрешившись от серого и депрессивного настоящего. Когда мама поворачивается ко мне всем корпусом, мой взгляд падает на жемчужное ожерелье на её шее, и я мысленно провожу ещё одну параллель – походит на актрису немого кино. Она осторожно касается ожерелья рукой, когда видит, на чём остановился мой взгляд. А в следующий миг срывает его одним резким движением. Я вздрагиваю и раскрываю рот от удивления. Бусы рассыпаются по полу и катятся в разные стороны, словно игроки, разбегающиеся по полю – под диван, к входной двери, обувному шкафчику и даже под кухонный стол.

– Убери здесь всё, – говорит мама бесстрастно. – На этой неделе денег на клининг первого этажа нет.

Неторопливым шагом она направляется ко мне. Сердце ускоряется, и я сжимаю поручень со всей силы. Тело напрягается, не зная, чего ожидать. Но мама просто проходит мимо, не задев ни плечом, ни взглядом.

Два места на плёнке теперь заняты снимками дицентры; она расцвела розовыми вытянутыми колокольчиками, которые больше похожи на грустные опущенные лица. Я кладу фотоаппарат на колени, осторожно приподнимаю один колокольчик рукой и, приблизившись, вдыхаю. Запах у цветков нежный, травянистый.

В отличие от меня Приам предпочитает другое название – сердцецвет. Дицентру посадил отец, но так и не застал цветение. Солнце устремляется вверх по горизонту, становится слишком жарко, и я спешу домой.

– Смотри-ка, – говорит Приам, как только я захожу. Он сидит за столом и ест нарезанный дольками апельсин. – Что-то новенькое. Когда купила?

Я озадаченно кручу фотоаппарат в руках. Что-то в его тоне и взгляде меня настораживает. Он говорит так, будто прежде его не видел.

– Несколько месяцев назад, – отвечаю я, но мой ответ звучит как вопрос.

– Правда? Почему не показывала? Я тоже хочу фотографию. – говорит он и откидывается на спинку стула.

– Но ты его уже видел, – хмурюсь я, перевожу взгляд на фотоаппарат и обратно. – Мы фотографировались на нём, ты даже отвозил меня проявлять снимки.

Приам издаёт нервный смешок:

– Я бы запомнил такое, Делайла. Я в первый раз его вижу. По-моему, ты что-то путаешь. Может, тебе опять приснился сон?

– Да нет же, – я начинаю нервничать. – Я сейчас пойду и принесу эти снимки, сам во всём убедишься.

Приам с озадаченным видом остаётся ждать на кухне, пока я бегаю за фотографиями. Альбом, как обычно, лежит в шкафу с журналами, который располагается в гостиной. Я достаю его и несу на кухню, крепко сжимая в руках, будто боюсь, что он может исчезнуть. Брат всё также сидит за столом, постукивая пальцем по деревянной поверхности. Он ждёт меня и теперь выглядит довольно спокойным, так как как не верит, что я принесу эти снимки. Наверняка думает, что я приду и буду оправдываться и рассыпаться извинениях.