Дверь за секретарем закрывается, а Леланд со вздохом опускается в кресло. Цокнув, он качает головой:

– Меня это уже начинает утомлять.

– А зачем рассматривать заведомо мертвые дела? – говорит полицейский, – сейчас главное серийники, из-за них весь штат как на иголках. Трезвонят каждый день, просят патрулировать улицы – боятся, что они будут прыгать из города в город. Вызов был на дебошира, а не на труп, они понятия не имели, что он мёртв. По документам видно – они таскали его по больницам. Я здесь побольше вас работаю, видел многое, даже смену трёх начальств. И с уверенностью могу сказать, что там ловить нечего.

– Ты так любишь всё упрощать, старина. Может, тебе пора на пенсию? – спрашивает детектив и, прищурившись, смотрит на него в упор.

Полицейский меняется в лице. После недолгой паузы он бросает рапорт на стол и уходит.

– В чём-то он прав, Леланд, – вздыхает судмедэксперт. – Нельзя видеть подвох во всем.

– У нас работа такая – всех подозревать. Мы не сажаем за решетку всех подряд, но подозревать можем каждого. Разве не так? Люди не так просты, как всем кажется. Если бы мы не работали по такому принципу, ни одно преступление не было бы раскрыто.

Судмедэксперт складывает руки на груди и кивает:

– Думаешь, его кто-то убил?

– Этого мы уже не узнаем.

Несколько лет назад мама выразила молчаливый отказ сшить для отца костюм, однако теперь эту просьбу исполнила без промедления. Чёрный пиджак и брюки, белая рубашка с кремовыми пуговицами – мама приготовила костюм, в котором папу опустят в могилу. Приам отвёз его в ритуальное агентство вчера утром. Со дня смерти прошло пять дней, когда как похороны должны были состояться на третий или четвертый день. Почему такая задержка? Это из-за нехватки денег?

На пути в гостиную я встречаю двоих работников клининговой компании, которые поднимаются на второй этаж – видимо, мама вызвала их для уборки спальни отца. Дженис пропустила завтрак. Она закрылась у себя и не выходила со вчерашней ночи. Но сегодня мне удается выманить сестру обещаниями о вкусном обеде, который не хуже её собственной стряпни.

Когда Дженис садится за стол, я ставлю перед ней рулет с мясной начинкой.

– Так мало мяса, – жалуется она.

Её уставшее лицо морщится.

– У нас больше нет, – говорю я и добавляю натёртый сыр.

– Где Приам? – мама заходит в дом.

Скорее всего, она была в мастерской, отдавала заказы.

– Он поехал оплачивать счета, – говорю я.

Нам выставили счёт в две тысячи долларов за организацию похорон. Приам поехал в банк, чтобы узнать, можно ли договориться и разделить эту сумму на несколько частей – за полгода мы бы постарались выплатить всю сумму.

Хочу спросить у мамы насчёт гостя и в то же время отговариваю себя от этой идеи, чтобы не услышать в очередной раз, что это не моё дело и мне лучше помалкивать. Но я уже давно не ребёнок, надеюсь, мама это учтёт. Любопытство берёт верх, и я спрашиваю:

– А что это был за доктор? Почему он приходил?

Голос звучит неестественно, словно я сто лет решалась задать этот вопрос. Мама проходит на кухню, наливает стакан воды, осушает его и пару секунд вздыхает, глядя в одну точку. Всё это время я глазами очерчиваю каждое её движение, наивно ожидая, что мне вот-вот ответят. Секунду спустя она ставит стакан на подставку и направляется к лестнице. Не сказав ни слова.

Я смотрю на Дженис, а она даже не поднимает головы. Сестра буквально утыкается носом в тарелку и напоминает тот миф о страусах, согласно которому они прячут голову в песок. Внутри разгорается столь ненавистная мне обида. Я даю ей просочиться во все уголки своей души, разрешаю направлять меня. Иду вслед за мамой, останавливаюсь у ступенек и говорю ей в спину:

– Ты можешь хоть раз ответить на вопрос? Почему ты всегда думаешь только о себе? Тебе было плевать на отца, ты никого не потеряла. Относишься к нам так, будто нас не существует, – я пытаюсь собраться с мыслями и подавить дрожь в голосе. – Этот дом построил отец, он не только твой, но и наш, и каждый из нас имеет право знать, кого ты сюда приводишь.

Моя речь обрывается. Я спиной чувствую молчание Дженис. С каждым словом я раскалялась всё сильнее. Мама стоит в двух ступеньках от скрипучей и, обернувшись, смотрит на меня сверху вниз.

– Этот дом – всего лишь ветхая дешёвая развалина, – с презрением говорит она. – Твой отец был последним ублюдком, а ты слишком на него похожа.

Весь мой пыл сходит на нет, а вопросы, роящиеся в голове, растворяются. Я переминаюсь с ноги на ногу, пытаясь сделать очередной вдох – чувство, словно меня с силой ударили в грудь, заставляет схватиться за основание поручня.

Любопытство потухает, а на смену ему приходит бессилие. По взгляду мамы можно сказать, что она сейчас преодолеет расстояние в пять ступенек и ударит меня или схватит ту вазу у двери и разобьёт о мою голову. Но она разворачивается и уходит. До меня долетает облегчённый вздох Дженис.

– Пережаренное, – выносит вердикт она, скрестив столовые приборы.

На следующий день в небольшом помещении, которое выделило для нас агентство ритуальных услуг, почти вся Хэндсом стрит собирается на похороны отца. Будет неправдой, если скажу, что не выглядывала бабушку в толпе гостей – я подскакивала каждый раз, когда подходил кто-то ещё. Но её нет, она не пришла, и я не знаю, придёт ли вообще.

Отца хоронят в закрытом гробу. Он заколочен гвоздями со всех сторон. Перед самым приходом гостей я пыталась сдвинуть крышку и была более чем удивлена, когда в свете солнца, льющегося через окно золотым потоком, на деревянной поверхности сверкнули шляпки стальных гвоздей. Пребывая в подавленном настроении, я держусь поодаль от толпы и снова и снова задаю себе одни и те же вопросы. Почему гроб заколотили до того, как привезли сюда? Разве это не должно происходить в зале отпевания, перед тем, как отвезти на кладбище? Почему нас лишили последней возможности взглянуть на отца?

Передо мной снова появляется его образ. Он сидит на полу с привязанной к кровати рукой, ужасно бледен, но вовсе не изуродован. Разве людей, которые умерли без серьёзных внешних увечий привозят на отпевание в закрытом гробу, с приколоченной гвоздями крышкой?

Внезапно я чувствую сильную усталость, веки непроизвольно смыкаются. Бессонные ночи высосали силы, и мне не остается ничего, кроме как стоять и смотреть, как идёт траурная процессия.

Мисс Блейнт садится рядом и гладит меня по плечам, бормоча что-то нескладное, остальные ограничиваются соболезнованиями и удаляются. Я выхожу на крыльцо и делаю глубокий вздох. Дует лёгкий ветерок, и мне становится зябко. Улица ещё сырая после дождя. Я дотрагиваюсь до воротника своего платья и обнаруживаю, что он насквозь промок – слёзы впитались в чёрную ткань. Они сжигают меня изнутри, но в то же время заставляют дрожать от холода снаружи.

Дженис тоже плачет. Она не переоделась, не приняла душ и вряд ли смотрела в зеркало поутру. Роки пытается её приобнять, но та стряхивает его руку и продолжает стоять, глядя перед собой.

Приам держится стойко, старается помогать маме, но каждый раз, когда смотрю в его сторону, не могу избавиться от кома в горле. Когда я была в средней школе, мама записала меня к репетитору по химии, так как моя успеваемость составляла только пятьдесят семь процентов. Я умудрилась забыть имя учительницы, но тот день отпечатался в моей памяти навсегда.

Она снимала кабинет в центре Уестфорда, обставила его досками и шкафами, купила всю необходимую канцелярию и повесила рекламный баннер снаружи. Тот день был пасмурным, не самым теплым и не особо холодным. Во время одного из занятий учителю позвонили, она велела нам сделать два задания из учебника, а сама взяла трубку. Я вздрогнула от испуга и выронила ручку, услышав её внезапный крик. Она выбежала из здания и помчалась через дорогу, не замечая несущихся на неё машин. Визг затормозивших шин раздался в ушах, последовавшие за этим гудки чуть не оглушили нас. Мы, напуганные и растерянные, вскочив с мест, смотрели ей вслед через стеклянную дверь. Позже нам сказали, что у нашего учителя в тот день умерла мать, что она жила отдельно от неё и нечасто навещала.