Вроде бы абсурд, но таков единственный способ борьбы с систематическим присвоением военнослужащими этого вида форменного обмундирования, в котором удобно рыбачить и охотиться, да и просто оно вполне сходит за модную одежду – размещение на нем знаков различия не предусмотрено, цвет оно имеет вполне нейтральный – черный или синий, а шевретовые (кожаные) летные куртки – коричневый.

Последние особым успехом пользуются у таксистов, которые легко выкладывают за такую одежку рублей пятьсот. Вот и получается, что при начальной стоимости шевретовой, например, куртки около четырехсот рублей, при сдаче на склад она может быть уценена с учетом износа рублей до ста – ста двадцати, но если ее не сдать, то с применением коэффициента «пять», предусмотренного Положением о материальной ответственности военнослужащих, с «утратившего» ее по своей безалаберности летчика взыскивается уже пятьсот-шестьсот рублей.

Если вор не попадается с поличным, то доказать, что куртку у него украли, летчик не может.

Однако командованию расследовать такую кражу крайне невыгодно – должно быть возбуждено уголовное дело, а это «втык» по командной и партийной линии, и поэтому обворованный офицер вынужден в рассрочку заплатить в казну пятьсот-шестьсот рублей.

Вот тут и появляется в поле зрения несчастного авиатора Парне-ев, который предлагает купить куртку, так необходимую для сдачи на склад. И не за пятьсот или шестьсот, а всего за сто пятьдесят или двести рублей.

Обрадованный авиатор соглашается, покупает куртку, украденную подручными Парнеева у его же сослуживца, сдает ее на склад, где получает уже новую, которую бережет потом как зеницу ока, ведь из трехсотрублевой зарплаты старшего лейтенанта вытащить сто пятьдесят или двести рублей тоже кое-что значит, но не шестьсот же!

Поэтому Парнеев в глазах пообносившегося или обворованного авиатора становился абсолютным благодетелем.

Те же подручные Парнеева обслуживали различные склады и заправочную автотехнику, имели доступ к складам горючего, где отдельно хранится технический спирт, из которого посредством разведения дистиллированной водой производится для самолетов спиртоводяная смесь, именуемая военными «шпагой».

Ее реальный расход при активной летной работе измерять затруднительно, а потому для армейских жуликов всех рангов не составляет особого труда тырить спирт, или «шпагу» при ее изготовлении, при заправке самолетов, при сливе из его агрегатов, особенно если знаешь расположение и устройство технологических отверстий, лючков и заглушек самолета.

Причем жульничают военнослужащие именно всех рангов, так как тырят спирт не только те военные, которые имеют к нему прямое отношение как исполнители конкретных работ по его подготовке, заправке, сливу и «утилизации» неиспользованного, но и их начальники всех уровней, которые первыми извлекают необходимое количество из законного оборота, а все нижестоящие посредством разных манипуляций и договоренностей маскируют недостачу, не забывая и себя.

Халявный алкоголь в стране всегда если и не дефицит, то самая популярная валюта. И поэтому существует жесткая круговая порука между всеми уровнями военных, имеющих отношение к спирту, и даже если кто-то борзеет и берет больше, чем ему «полагается», или не свое, например, чистый спирт, а не «шпагу», это все равно всячески покрывается, – лишь бы избежать вмешательства в оборот спирта дополнительных потребителей, каковыми являются и всякие проверяющие, и их руководство, ну… и органы следствия, например (что там, разве не люди служат?).

Вот на такой примерно почве возник в кармане убитого список спиртовых должников, обнаруженный Гармониным.

Палыч со слов допрошенных предыдущей осенью и уволенных сослуживцев Парнеева рассказал и о том, что местные «наркобароны» сбывали через Парнеева бойцам дивизии анашу – брикеты в форме таблеток диаметром до четырех и толщиной до одного сантиметра. Изготавливались они из пыльцы женской особи растения каннабис, что по-простому означает «конопля маньчжурская», с помощью «мастырки» – кустарного инструмента типа струбцины или охотничьего приспособления «Барклай», предназначенного для запрессовки пыжей в патроны.

Мастыркой на поверхности таблеток оттискивалась рельефная надпись, которая в переводе с нерусского читалась как «гашиш турецкий высшего качества» – в центре таблетки изображался верблюд-дромадер – арабское олицетворение чистоты («гамаль» или «кэмел», то есть «прекрасный»), а под ногами верблюда цифры «999,9» – как бы «проба» гашиша. Хотя гашишем этот продукт и вовсе не являлся.

Кто именно из дембелей сообщил эти подробности, Гармонин не запомнил, а стол, в котором валяются протоколы с приведенными показаниями, сейчас из штаба тыла перевозят в выбитое Шефом у командарма здание, прилепившееся бочком к штабу армии.

Гарантии того, что протоколы при перевозке никто из стола не выбросил, нет никакой, а там, как сказал Гармонин, есть и показания о том, где и когда земляки видели Парнеева последний раз – после вечерней поверки девятнадцатого ноября восемьдесят седьмого года в ротной каптерке.

Парнеев с ними в этот вечер чаевничать почему-то не стал, а надел куртку и отправился, как им было сказано, в парк собирать долги.

Что он отправился в парк АЭР, железобетонно подтверждено обнаружением в этом парке трупа. Но что это следует из показаний друзей и земляков, Гармонин не подтвердил – видимо, не сказал им Парнеев, в какой из гарнизонных автопарков он собирается. А их в гарнизоне не меньше семи только вокруг аэродрома, восьмой в инженерном батальоне километрах в семи от аэродрома – на дальнем краю деревни Голобегово, девятый в спецчасти за аэродромом, а десятый, с техникой длительного хранения (попросту – «НЗ»), – прямо под окнами номеров гостиницы, в которых теперь ночует следственная бригада.

И во всех этих автопарках у Парнеева имелись коммерческие интересы.

Кажется странным: а чего это вдруг Жежко, Гребешков, Будаев, Кажоков и Омаров обо всем изложенном вообще дали показания?..

Могли ведь тупо отрицать какую-либо осведомленность о местонахождении Парнеева, и этого было бы достаточно, их ведь и допрашивал-то всего лишь юридически малограмотный дознаватель, хотя бы и такой дотошный, как Садиков.

Объяснить это можно только тем, что все они всё понимали.

Понимали, что Парнеев пропал не просто так.

Понимали, что заподозрить в причастности к его исчезновению могут их самих.

Понимали, что никому из их компании они доверять не могут.

Каждый понимал, что у него есть алиби – долгое чаепитие в каптерке Кажокова.

Потому и решили, то ли сговорившись, то ли каждый сам по себе, быть предельно откровенными, чтобы не возникло сомнений в их искренности и непричастности к исчезновению Парнеева.

Голова закипает от постоянных таких размышлений, так как любые предположения (а вернее, домыслы) о наличии у приятелей Парнеева каких-нибудь интересов, не совпавших с интересами Парнеева и побудивших к его убийству, ломаются о несомненное отсутствие в АЭР какого-либо оружия.

А тут еще перечитал бестолково состряпанный дознавателем протокол допрошенного уже во второй раз лейтенанта Палькова.

Третий допрос Палькова в планы не входит, а в голове еще крутится, что его показания в каких-то деталях, касающихся точного времени тех событий, о которых он сообщил на допросе, не соответствуют еще некоторым моментам, вытекающим из показаний кого-то из его подчиненных, не так давно допрошенных работающими по делу дознавателями.

Но перелопачивать папки с протоколами невмоготу, хотя рабочий день едва начался. Таковы особенности моих собственных мыслительных процессов – пока найду необходимый протокол, забуду ту несуразицу в показаниях, которая зацепила. Что-то сформулировать для записи тоже не получается, и даже не стыдно признаться, что просто лень взять бумагу и попытаться записать весь ход недавних размышлений.

А раз лень – так и сиди без толку, злись на себя на здоровье! А за окном набирает обороты весна, набухли почки, подсохли лужи, гарнизонные дамы выходят на крылечки штабов, сверкая коленками, уже не прикрытыми полами зимних пальто.