Конверт заклеен и подписан.
Озябший организм, не касаясь горячего тела жены (не разбудить бы), вползает под одеяло.
Скоро рассвет. Бессонница. Она, конечно, продлевает сознательную жизнь, и не циклон, грохочущий кровельной жестью, ее причина, и даже не жарко навалившаяся во сне жена, а разные, порой несуразные мысли, которые вылились среди ночи в это самое письмо.
Всё не верится, что впервые за шесть лет следственной работы приближаюсь к первому восточному отпуску. Приближаюсь без отравляющих грядущие праздные дни мыслей о нерассмотренных судом делах, без судорожной зачистки письменного стола и сейфа от заволокиченных и неразрешенных материалов проверок, или от дел оконченных, но не сданных в архив, от разнообразного бюрократического и криминалистического хлама…
И даже не чувствую досады на то, что в пятницу не получил отпускные, что не удалось прихватить к отпуску выходные дни и уже наступивший понедельник.
Подступивший отпуск мнится непривычно длинным. Сорок пять суток, да еще два дня на дорогу самолетом до Европы и обратно. Это «компенсация за дикость», как шутят здешние старожилы.
Билетов на самолет до этой самой Европы все равно на неделю вперед нет. Это единственное, наверное, проявление дикости, так как здешние места вовсе не кажутся глухими или дремучими. Центр Арканска отстроен под руководством ссыльной европейской интеллигенции на деньги сибирских золотопромышленников. С прошлого века в нем действует полдюжины высших учебных заведений, есть театры, музеи, сады и парки.
Часу в четвертом ночи ветер загибает, наконец, над балконом лист кровельной жести и стихает. Через пару часов сквозь тревожную дрему взглядываю на будильник.
До звонка минут пять. Давлю на кнопку, чтобы не разбудить моих драгоценных девушек, а себе шепотом командую: «Подъем!»
Электробритвой привычно обдираю до ссадин кадык. Параллельно готовлю завтрак. Дочке – овсянка и сок, жене – кофе и пара бутербродов, себе – вчерашний ужин.
Чищу зубы, обжигаю кёльнской водой «побритость».
С глубоким выдохом свожу крючки и пуговки обмундирования. Не зря жена ужин отбирает.
Переношу на свое место ребенка – под бок к жене. Господи, какое нежное, теплое чудо! И лепечет сквозь сон что-то так строго…
Ставлю на тумбочки возле любимых их завтраки и бесшумно выскальзываю на работу.
На лестнице вспоминаю слова о ребенке, что крутятся в голове с бессонной ночи. Притормозив на лестничной площадке, заношу их железным кохиноровским карандашом в любимый «графоманский» блокнотик.
Как сладко спит мое дитя,
В мечтах девчоночьих летя.
Мы с нею ссорились, спорили, ссорились весь вечер,
А нынче сон обиды лечит.
Торчит упрямый локоток,
Пренебрегая одеялом,
И лишь коралловый роток
Лепечет язычком усталым —
Сурова отповедь его,
Да жаль – неясно ничего.
Вот теперь на работу!..
До конторы[1]дворами, и через дыру в заборе рукой подать.
Неподалеку от прорехи в штабной ограде гастроном, захожу туда.
Утро раннее, и возле главного прилавка алкаши еще не столпились. Значит, есть надежда, что наши маркитантки увидят щиты с мечами в петлицах и отпустят товар до законных одиннадцати утра.
– Милые девушки! Утро доброе! Помогите бедолаге следователю в отпуск уйти, ага? Как чем помочь? Заберите поскорее вот эти два талона и сорок рублей. А взамен в непрозрачный пакетик, да-да, вот в этот черненький, положите четыре бутылочки арканского разлива… И сдачи не надо, – шепчу той, что оказалась ближе.
– Хороших вам любовников, драгоценные! – это уже громко от дверей, чтобы всем магазином обернулись и запомнили.
Вот и крыльцо конторы.
Тесновато в трех кабинетах штаба тыла, но говорят, что скоро в собственное здание переедем. Хорошо, Гармонина пока нет. С некурящим Никитой легче. Неужели весь день опять сидеть без дела?..
Захожу поздороваться с Шефом и Замом. Они пока обитают в одном кабинете.
Вот он, любимый Шеф! Веки раздвигает пальцами, видно, бравенько вчера разговелся.
– Здравия желаю, Пётр Афанасьевич! И вам, Владислав Андреевич, утро доброе!
– А ч-чего это т-ты, Стёпа, еще не в отпуске?
– Изверг вы, Пётр Афанасьевич! Знаете же, что отпускных не начислили, отпуск только завтра, а я еще и не проставился. Как управлюсь со всем этим, так в День космонавтики и стартую на отдых. Мне, как питомцу ракетного полигона, день этот весьма приятен.
Верещит телефон дальней связи. Кто это Шефа так рано тревожит?
– Агафонов на проводе!
– …
– Христос в-воскресе, Толстый! Как успехи?
Ага! Это Гармонин телефонирует. Он же Палыч, он же Толстый. Что за пургу он там несет, раз Шеф лаяться начинает?
– Не богохульствуй, комсомолец! Ишь ты! Не воскресе, а оттаявши! Хватит хохмить! Давай сначала и подробней! Парнеев этот девятнадцатого ноября пропал?.. Правильно я запомнил?
Парнеев. Фамилия вроде бы знакомая. Ну да! Это же Чалдонов ее тут первым произнес вместе с любимой ракетной датой[2]. Помню, Яков Федотыч, как вы в декабре предыдущего года на оперативке Шефу докладывали про свой выезд в Хорышевскую авиадивизию. Звучало это примерно так:
«По указанию вашему, товарищ подполковник, в Хорышево охватил я, как говорится, оба авиаполка, базу и оба батальона связи. Там по части законности край непуганых идиотов. Прокурор ближайшего Черноямского гарнизона к ним, наверное, даже в баню и за спиртом не приезжал, поскольку авиация Хорышевская не окружного подчинения и за нее прокуратуру Дальневосточного военного округа особо не дерут… и она, соответственно, Черноямского прокурора тоже. В штабах ни дознаний, ни учета недостача, ни сведений по травматизму, ни отказных материалов по всем этим вопросам вовсе нет. Учет не запущен, а отсутствует, и отцы командиры с этим согласны. Какое-никакое дело уголовное возбудить, так сразу на армию кивают! Мол, ЧВС[3]или зам его, Полоскалов который, за это кишки мгновенно выворачивают и обратно не вправляют. Вот они и лакируют обстановку. Начальникам штабов, их ПНШ[4], начфинам и начмедам я задачу обрисовал на совещании в штабе у комдива, чтобы они все данные подняли, обобщили и представили. Сроку дал им на это сутки, а сам поехал в райотдел милиции и центральную райбольницу – узнать, с чем туда местные военные обращаются и доставляются.
В больнице нашел начальника службы АТС[5]базы. Майор Винтицкий его фамилия. Лежит с инфарктом. Спрашиваю: почему не в Черноямском медсанбате или Арканском научно-исследовательском авиагоспитале?.. Отвечает, что его жена в этой ЦРБ[6]старшей медсестрой работает и уход лучший обеспечивает. Вот он при ней и лечится, пока документы о его увольнении где-то в Москве по Главкомату ВВС ходят. А начальник милиции мне самый свежий материальчик и выложил. Оказывается, командир базы – подполковник Мокров его фамилия – к нему двумя днями раньше приехал с заявлением об исчезновении младшего сержанта Парнеева. Видимо, мало спиртику Мокров районному милиционеру привез, а может быть, какая кошка между ними по гарнизону пробежала, но милиционер мне это заявление выложил без колебаний. Этот Парнеев якобы за три дня до дембеля в темное время суток пошел по военному городку с кого-то какие-то долги получать. И пропал! В базу от его матери из Ростовской области запрос пришел. Недоумевает женщина! Посылка от сына с дембельскими подарками поступила, а его самого почему-то нет. Спрашивает она, куда Гриню-сыночка дели, и обещает подъехать перед Новым годом, если сын раньше не появится. Я эту самую мать в Хорышево дожидаться не стал, а заставил Мокрова дело об оставлении Парнеевым части возбудить.
На днях дознаватель[7]материалы сюда попутным бортом подвезет. Еще поручил провести инвентаризацию той службы, начальника которой в райбольнице нашел. Он увольняться надумал, а в полках замы по ИАС[8]жалуются, что склады у этого майора запчастями забиты, но что-нибудь получить невозможно, так как необходимого имущества там не отыскать. Он, наверное, учет запустил, создавая излишки, чтобы потом украсть. А теперь и украсть боится, так как сам запутался. Вот и всё. По результатам восстановления учета недостач, травматизма и т. д. я отдельный рапорт вам представил».
