Чуковский уставился на меня совсем уж оторопело. Его можно понять: длиннорукий лысый мужик с необремененной интеллектом мордой, в узких штанах и лапсердаке из Бобруйска, в дурацком котелке (ну что поделать, Корней Иваныч, единственная шляпа, что пока удалось раздобыть – вот эта, а без головного убора нынче – что без штанов. Но спасибо, что напомнили). И, чтобы завершить образ, я вытащил из кармана пенсне и водрузил на нос. Естественно, одна половинка уже оказалась треснутой. «Хоть Булгакова зови», - пронеслась истеричная мысль, но тут же превратилась в спасительное решение вопроса самоидентификации.

- Мы разве знакомы? – выдавил Чуковский.

- Простите великодушно, не успел представиться, - как мог располагающе (распутинской харей, ага) улыбнулся я. – Меня зовут Коровьев. Григорий Коровьев, из мещан, к вашим услугам. Позвольте предложить вам помощь.

- Откуда… Откуда вы меня знаете? – невнятно пробормотал Корней. Еще бы, учитывая его побитость, удивительно, что он на ногах-то довольно устойчиво держался.

- Один мой знакомый из Думы рекомендовал вас как солидного литератора, а я совсем недавно в Петер… в Петрограде, и ищу литературных знакомств.

- Меня? В Думе?! – офонарел Чуковский. – А! Это, верно, после английской поездки… А зачем вам литератор?

- Корней Иванович, помилуйте, разве стоит разговаривать о литературе среди поверженных врагов, когда вдали уже заливаются полицейские свистки? Право слово, мы же с вами не японцы какие! Давайте пойдем отсюда куда-нибудь, вы там приведете себя в порядок – да и вообще, возможно, вам доктор нужен? Ну, а как-нибудь потом мы с вами благостно побеседуем о русской словесности… Куда вас проводить? И не спорьте, одного вас в таком виде по городу отпустить мне просто совесть не позволит, - поддерживая его под локоть, несколько медленнее, чем хотелось бы, я повел Чуковского вдоль набережной. Свист не слишком быстро, но приближался со стороны Прачечного переулка, а общаться с полицией мне вовсе не хотелось. Начать с того, что у меня нет документов. Вообще никаких. «Усы, лапы и хвост», конечно, в наличии, но предъявлять питерским ментам морду Распутина, пусть и почти лишенную растительности – та ещё лотерея. Идём же, Корней! Похоже, последние слова я произнес вслух.

- Да… - силы то ли не до конца вернулись к бедному Чуковскому, то ли вновь оставляли его. – Пожалуй, вы правы, господин… Коровин?

- Коровьев, Григорий Павлович.

- Простите, Григорий Павлович. Буду вам благодарен премного. Но я живу на Коломенской, в одиннадцатом номере, а это довольно далеко отсюда.

- Не беда, поймаем… - Я чуть не ляпнул «такси», а потом сообразил, что очень не факт, что таковые тут имеются, да в достаточном количестве. - …извозчика. Не знаете ли, где тут ближайшая э-э-э… стоянка?

- У Исаакия, тут недалеко.

- Идём же. – Я потихоньку начал мандражировать: свист слышался ближе и ближе.

Нам повезло: полиция степенно прибыла на место происшествия, когда мы еще более степенно пересекали Фонарный мост через Мойку. Судя по всему, мои недавние визави начали подавать признаки жизни, и стражи порядка активно принимали их в свои нежнейшие объятия. Вот, кстати, еще проблемка: на допросе в участке детинушки как один покажут, что увечья им причинил и мало живота не лишил какой-то бритый жид в котелке. Так что гардероб меняем срочно. Ух ты! А это ещё кто?!

- Вот же чёрт его принёс, - чуть слышно, с изрядной досадой пробормотал Чуковский. Но слух музыканта не обманешь.

Навстречу нам на мост величественно вступил – иначе не скажешь – дорого и безупречно одетый юноша с очень взрослым лицом, на которое он старательно натянул маску надменности. В правой руке этот юный властелин всего сущего держал недурную трость, с которой, впрочем, управлялся не слишком умело, что бросалось в глаза. В левой же руке помещался сачок для ловли бабочек на длинной рукояти. Пионер-король бережно и при этом насколько мог торжественно нёс себя по мосту навстречу нам. Образ получился донельзя гротескный – как если бы школьник, участвующий в театрализованной постановке в роли, скажем, лорда Керзона, к месту действа двигался из дома через пару кварталов в готовом для лицедействования виде…

- Бог мой, вот это персонаж! – вырвалось у меня, надеюсь, не слишком громко. Встретились, остановились. Юноша присоединил трость к сачку и вежливо приподнял шляпу.

- Здравствуйте, господин Чуковский, - холодно произнес он с непроницаемым лицом. – Что это с вами? Здравствуйте, сударь, - это уже мне.

- Добрый день, Владимир, - пробормотал Чуковский, стремительно краснея. – Я по рассеянности поскользнулся на арбузной корке и пребольно упал. Спасибо господину Коровьеву – он случился рядом и помогает мне теперь добраться до извозчика. А вы гуляете?

- Да, в Юсуповский сад, - юноша бросил мимолетный взгляд в ту сторону, откуда мы пришли, и меня прошиб холодный пот. Потому что вот пойдет он сейчас туда, а там дядя полицейский почтительно спросит его юное благородие, не встречал ли он кого подозрительного? И тот надменно-хололно ответит, что нет, не встречал, только литератор Чуковский побитый попался навстречу в компании какого-то бритого придурка из провинции. И даже если все, что писали в советских книгах про тупость царской полиции – правда, поверить, что им неизвестен адрес Корнея Ивановича с моей стороны было бы чрезмерно наивно… Чёрт! Его необходимо задержать! Но как?!

- Корней Иванович, - обращаюсь с полупоклоном к своему спутнику, - не представите ли меня молодому человеку?

- Да, конечно, - промямлил Чуковский. – Владимир Владимирович, это Григорий Павлович Коровьев, приезжий. Мой нечаянный знакомец и спаситель. Григорий Павлович, позвольте представить вам воспитанника Тенишевского училища Владимира Владимировича Набокова, будущую надежду русской энтомологии.

По лицу будущей надежды пробежала злобная тень. А я очень надеялся, что мои глаза не полезли на лоб. Я, конечно, мало разбирался в литературе, и читал в своей жизни не больше, чем средний советский школьник, но кто такой Владимир Набоков, представьте, знал. Хотя, будем честны, не читал ни строчки из того, что он за свою длительную заграничную жизнь понаписал, но о некоторых нюансах его биографии и творчества меня просветила одна моя подруга, истовая филологиня, после профильного факультета столичного педа окончившая еще и Литературный институт. Так вот, она фанатела от Набокова, цитировала и зачитывала избранные места из его прозы и целыми вечерами зудела, излагая уже собственную кандидатскую диссертацию, посвященную понятно кому. И рассказала она, в числе многого прочего, вот какую занимательную штуку. Помнится, в одной не самой плохой песне пелось: «Я – тот, чей разум прошлым лишь живёт». Так это ж как раз про него, про Набокова! Всё, что этот желчный тип испытывал в жизни, он потом годами переваривал в своей башке и в переваренном виде излагал (а то и не по разу) на бумаге. Зануда страшный, короче. За что его только на Нобелевку номинировали, да ещё несколько раз подряд? А всё равно ведь не дали, что ценно. А нефиг порнуху писать, потому что. Ух, пионер, как много я про тебя знаю-то… А что там полицейские? Суетятся, пытаются тех босяков в ум привести. Оплеухами, ага. Как бы насмерть не забили…

- Очень приятно, Владимир Владимирович, - раскланиваюсь вежливо. – Но, простите, не пишете ли вы рассказов? Боюсь показаться бестактным, но весь ваш облик – от блоковской утонченности до чайльдгарольдовской печали на челе (Джимми Хендрикс, что я несу?! Впрочем, пофиг) прямо-таки кричит о причастности к таинству сплетения слов! Молчите, прошу вас, не надо – если сочтете себя уязвленным, потом пришлёте вызов, - но мнится мне, что ждут вас таинственные и беспощадные дороги большой литературы! Рассказы, повести, романы – да, романы, иные и на английском. Вы не пробовали писать по-английски?[1] О! Уверяю вас, этот язык куда более приспособлен для литературы наступившего века, нежели любой иной! «Woke up early in the morning I found she left me with no tears» - согласитесь же, лаконично и предоставляет читателю нарисовать всё прочее! Английский язык – вот вестник новой эры! Оставим итальянский Ренессансу – да, тогда он был как глоток живительного нектара после всей этой беспросветной латыни, но теперь его напевная игривость кажется фальшивой. Оставим и французский – жеманство и разврат Просвещения давно позади, нам нужны иные словеса. Немецкий канул вместе с последними романтиками и превратился в свинскую брань. Наш любимый русский прекрасен и могуч, но, увы и увы, он вместе со всеми нами отстаёт от стремительного пульса нового века, века электричества и удивительнейших научных открытий. Учите английский! Америка – странная заокеанская страна непостижимых контрастов – она формирует язык нового времени и самое это время!