Я собой доволен: не сорвался, хотя с каждой минутой чудная девушка Надя волновала меня всё сильнее. Но справился. Мы славно выпили чаю с печеньем «Юбилейное» (оказывается, его уж три года как выпускают, как раз с юбилея царствующего Дома), потом я сыграл Наде «Жил-да был Черный кот за углом», «Где-то на белом свете» - и ожидаемо был принужден записывать ноты… Короче, прошло еще добрых два часа, прежде чем мне удалось откланяться.

Главным чудом этого бесконечного дня стало то, что керосин я всё же не забыл раздобыть. Что интересно, со слов бабушки я помнил, что от клопов он помогает отменно, но как именно его использовать – никогда не знал за ненадобностью. У Нади спросить постеснялся, само собой. Логически помыслив, натёр всё тело керосином, и, безжалостно благоухая, лёг спать.

[1] Песня «Mrs. Robinson» группы Simon & Garfunkel

[2] Песня «Кокаинетка» Александра Вертинского, 1916

[3] «Лиловый негр». 1 и 4 куплеты – Александр Вертинский, 2 и 3 – авторская фантазия.

[4] Песня «Романс» группы «Большой Ногами». Автор текста – Д. Сорокин. Здесь текст искажен в угоду реалиям романа: автор счёл, что выражение «до хрена» - всё же перебор даже для увлекающейся Вертинским барышни.

Глава 5. Юсупов-блюз

После нечаянного знакомства Надя засиделась заполночь: пока не подобрала и не выучила все-все песни, что любезно оставил ей этот в высшей степени таинственный господин Коровьев, девушка не ложилась. И ожидаемо проспала все на свете: приехавшие из Куоккалы, где который год снимали дачу, родители разбудили засоню.

- С днем рождения, Надюша! – обняла ее мама.

- Ой, мамочка… Смешно сказать, я совсем забыла об этом! Здравствуй, родная моя! Спасибо! Ох, вечером же гости придут, а у меня ничего не готово!

В это же самое время зрелый, но далеко не старый ещё мужчина, которому выпало проходить по Гороховой третьего дня и услышать престранные частушки, которые под балалайку исполнял «святой старец» Гришка Распутин, сидел в комнате доходного дома Пестржецкого на Тверской и в который раз пытался воссоздать необычную ритмику случайно услышанной песни. С ним все эти дни происходило творческое томление: незамысловатые, грубые слова частушек внезапно пленили его своею простотой, и все то возвышенное и местами даже напыщенное, что писал он прежде, казалось ему теперь шелухою, не заслуживающей вовсе ничего. Звали мученика слова Вадим Гарднер. Через месяц ему предстояло надолго уехать в Англию по служебным делам, и теперь представлялось исключительно важным успеть за оставшееся время найти и освоить новый поэтический язык. А язык давался тяжело: ни Вечности, ни Сиянию Духа, ни древним славянским богам в нем, определенно, места не было. Но, кажется, наконец что-то начало получаться. Стоило только вспомнить печальную песню, которую отец-американец пел ему в детстве. Он помнил ее смутно, пару-тройку слов и общее настроение. Но дело уверенно пошло.

Гадала цыганка мне раз по руке –

С тех пор пронеслось много лет –

Сказала: «Пройдёшь ты всю жизнь налегке,

А сгинешь там, где рассвет.

С ножом и «бульдогом» дальше

Я шёл, и бывал жесток.

И деньги текли сквозь пальцы,

И я не глядел на восток.

Но сколько веревке ни виться –

Отыщут конец и во тьме.

И вот арестован я и осужден

И дни коротаю в тюрьме.

Будь проклята, ведьма, вовеки:

Судьба! И спасения нет –

На здании старом тюремном

С торца нарисован рассвет…

Обязательно надо показать кому-нибудь. Может, Чуковскому? Говорят, он ныне в Петрограде…

Из воспоминаний князя Феликса Юсупова

Накануне среди дня встретил я депутата Думы Владимира Пуришкевича, и был он весьма не в себе. Я позволил поинтересоваться, что послужило причиной такого нервного состояния, и поначалу Владимир Митрофанович выдавил одно-единственное слово: «Распутин». Да, этот кошмар России способен вывести из себя кого угодно. За годы отирания у престола он совершенно развалил государственное управление, а в последние месяцы к тому шло, что под влиянием этого дремучего чудовища Отечество будет сдано тевтону.

В этом 1916 году, когда дела на фронте шли все хуже, а царь слабел от наркотических зелий, которыми ежедневно опаивали его по наущенью Распутина, «старец» стал всесилен. Мало того, что назначал и увольнял он министров и генералов, помыкал епископами и архиепископами, он вознамерился низложить государя, посадить на трон больного наследника, объявить императрицу регентшей и заключить сепаратный мир с Германией.

Надежд открыть глаза государям не осталось. Как в таком случае избавить Россию от злого ее гения? Тем же вопросом, что и я, задавались великий князь Дмитрий и думский депутат Пуришкевич. Не сговариваясь еще, каждый в одиночку, пришли мы к единому заключению: Распутина необходимо убрать, пусть даже ценой убийства[1].

- Что еще натворил этот мерзавец? – спросил я.

- Распутина больше нет, - ответил мне Владимир Митрофанович. – И нужно срочно спасать всё, что ещё можно спасти. Но, Господи, как?!

Пуришкевичу удалось заинтриговать меня. На Мойке я в ту пору не жил, квартировал у тестя, в.к. Александра Михайловича, но такие разговоры, от беды, лучше бы вести с глазу на глаз, и, заручившись согласием Пуришкевича, я тотчас повёз его к себе. Как ни любопытно было мне, дорогою мы о Распутине не говорили.

Но вот приехали. Вокруг дворца бродил ещё более потерянный, чем Пуришкевич, юный Набоков с сачком в руках. Бабочек он при этом отнюдь не ловил, но напряжённо думал о чём-то. Впрочем, насколько я знал, юноша был влюблён и сочинял по этому поводу дурные стихи – возможно, его как раз посетила муза. И вот мы с Пуришкевичем уединились у меня в кабинете.

- Владимир Митрофанович, рассказывайте, - попросил я. – Куда делся Распутин? Его наконец убили?

<…>

- …Распутин, конечно, зверь хитрый. Но поймите, ваше сиятельство, никакой хитростью не объяснить всё, чему я был свидетель! И гипноз его, насколько нам с вами известно, совершенно иного свойства. Кто бы это ни был, что бы это ни было, но нет больше того мерзкого спрута! И надо срочно думать, как теперь спасти Империю, - закончил свой рассказ Пуришкевич.

Изложенная им фантасмагория в духе упомянутого Доджсона-Кэррола, в голове умещаться не желала.

- Я знаю вас, как человека чести, Владимир Митрофанович, - сказал я. - И потому не могу поставить ваши слова под сомнения. Но, простите меня, и поверить в сказанное вами никак не могу.

- Прекрасно вас понимаю, Феликс Феликсович. И уповаю на то. что рано или поздно он заявится к вам и споёт этот самый свой блюз.

- Но почему он бежал с Гороховой?

- Он от немки бежал, сдаётся мне. И от всего того, что наворотил. Я ночь не спал, много думал, и вот как я себе это представляю. Позволите реконструкцию, князь?

- Извольте, - кивнул я.

- Представьте себе, что просыпаетесь вы поутру в совершенно незнакомом месте и, как оказывается чуть позже, в чужом теле. Мысли – ваши, чувства, воспоминания – всё ваше, а вот тело – нет.

- Это, простите, как?

- Божьим попущением, - пожал плечами Пуришкевич. – Так вот. И в самом скором времени выясняется, что тело ваше принадлежит жуткому убийце, навроде приснопамятного «Джека-потрошителя» из Лондона. От самого этого Джека, кроме тела, ничего не осталось, напомню. Ни помыслов, ни эмоций, ни воспоминаний – одна только голая оболочка. Но отряду полиции осталось пять минут до вашего дома, а там – тюрьма, суд и веревка. Вот как-то так я вижу эту ситуацию.

- Занятно… Но доказуемо ли? И вот ещё что интригует: почему он упомянул меня в своей песне? Мне его представили семь лет назад, и с тех пор лично мы не встречались.