В Москве вспышка неизвестной пока болезни изрядно и одномоментно проредила сразу несколько кланов торговцев и промышленников, из них знакомой мне показалась фамилия Рябушинских. И еще некоторое количество имен и фамилий, которые, вероятно, были довольно громкими для здешних обывателей, но во мне не всколыхнули никаких воспоминаний.

На радостях от собственной достоверной кончины я залпом выпил чашку несладкого черного кофе и чуть не вприпрыжку помчался в парк курить. Матрёшка ещё спала. Стоп. Матрёна. Как ей-то объяснить, что я мёртвый, но живой? А, хотя, надо ли ей ещё что-то объяснять? Что гадать, проснётся – узнаем.

В курилке меня поймал знакомый лакей. Вид он имел довольно смущенный.

- Прошу простить-с, но есть вопрос.

- Слушаю вас, драгоценнейший!

- Газеты пишут-с, что вы мертвы-с! – доверительно сообщил мне этот несчастный.

- Экая незадача, - ответил я.

- Вот именно-с! И как быть-с?

- Газеты, вестимо, врать не могут, и пишут всегда одну лишь правду. Так что тут два варианта: либо они все-таки оскоромились и наврали, либо… Либо вы все принимаете меня за кого-то другого.

- То есть как-с? – удивился лакей. – Вы же персона давно нам всем известная, Григорий Распутин, разве, приоделись с шиком да куафера посетили-с…

- Вот тут, друг мой, и кроется ваша ошибка, - назидательно произнес я. – Дело в том, что я никакой не Распутин. Говорят, лицом я действительно похож на покойного – спаси, Господи, его грешную душу! Но я точно не Распутин. Коровьев, Григорий Павлович, музыкант из Тамбовской губернии. А что дочь моя похожа, как, опять же, говорят, на дочь сего старца – так ведь, ежели мы с ним обликом схожи, отчего б и детям оным сходством не обладать, а? Да и детей у Распутина, насколько я слышал, гораздо больше было, у меня же одна кровиночка – и всё.

- Так вы-с… Коровьев?! Тот самый?! – выпучил глаза лакей.

- Ну да, - скромно поклонился я. – Или вы не слышали, как я то тут, то там распеваю свои блюзы?

- Простите, сударь, обознался я! - твердым голосом, полным тщательно скрываемого восторга, произнес лакей. – и вот-с, извольте: из госпиталя передали для вас – их благородие корнет Гумилев просил, при возможности, навестить его, - и, поклонившись, он удалился.

Интересно, что от меня понадобилось Николаю Степановичу? А, впрочем, понятно: он тоже прочел газету, и теперь пребывает, верно, в некотором недоумении. Что ж, навестим бравого гусара, тем более, у меня перед ним возникло некое обязательство. Но не сразу: завтрак-то никто не отменял!

Гумилева я встретил перед входом в госпиталь. Поэт, хоть и с палочкой, прогуливался совершенно самостоятельно, без помощи механических средств и сестер милосердия.

- Рад видеть, что вы пошли на поправку, Николай Степанович.

- О, да, заживает быстро, просто диву даюсь!

- Пройдем в госпиталь или еще погуляем?

- Видите вон ту скамейку в тени? Ручаюсь, до нее я дойти смогу.

- Отлично, идёмте. Если понадобится моя помощь – не постесняйтесь ее принять, прошу вас.

Мы, болтая о всяких пустяках, потихоньку дошли до намеченной скамейки.

- Григорий Павлович, - серьезным тоном начал Гумилев. – Соблаговолите наконец объясниться – что это за чушь с убийством Распутина?

Я заверил поэта, что не имею ни малейшего повода усомниться в его порядочности, после чего рассказал полусекретную историю с немецким гауптманом, благодаря которому мы, собственно, и беседуем сейчас на территории госпиталя.

- …так что этого фон Нойманна, скорее всего, в Мойке и нашли. Как бы то ни было, это событие окончательно освобождает меня от необходимости считаться Распутиным, и теперь я только и исключительно музыкант Коровьев.

- И как вам ощущения? – поинтересовался Гумилёв.

- Непередаваемые! Как в третий раз родился – такая лёгкость на душе, что вот-вот взлечу! – честно ответил я.

- Занятно… - пробормотал он. – А теперь осмелюсь спросить про стихи, что послал вам намедни.

- О! ваши тексты замечательны, Николай Степанович. Я их, грешным делом, успел не только положить на музыку, но и записать на пластинки. Позвольте похвастаться: запись происходила в высочайшем присутствии, были обе императрицы и все их высочества, включая цесаревича.

- Ничего себе! Вот это скорость! – кажется, именно быстрота, с которой я делаю дела, впечатлила его сильнее всего.

- Как умеем-с! Но в связи с этим, мой дорогой соавтор, у меня перед вами возникла приятная обязанность, - я полез во внутренний карман. – Соблаговолите принять ваш гонорар, милостивый государь. Здесь пять тысяч рублей.

- За два стихотворения? – не поверил Гумилев.

- За два текста песен, которые уже через пару недель будут распевать Москва, Петроград и Нижний, - уточнил я. – А там и до остальных городов и весей докатится.

- Спасибо… Как-то не верится даже, - покачал он головой, зачарованно глядя на пачку «катеринок».

Поболтали ещё, потом Гумилев заверил, что чувствует в себе достаточно сил, чтобы добраться до палаты самостоятельно, и мы потихоньку пошли.

- Григорий Павлович, - спросил он, - скажите, а когда я смогу услышать, что у вас получилось с моими стихами?

- Когда?.. – задумался я. – А давайте сейчас. Гитару я, как видите, не взял, но там же есть фортепиано. Сто лет не играл, заодно и вспомню, как это делается.

Мы вновь очутились в холле, где я давал приснопамятный концерт для раненых, сейчас здесь было почти безлюдно. Я сел за пианино, вспомнил былые навыки, и довольно бодро исполнил обе гумилевские песни. По окончании «Мадагаскар-буги» послышались громкие аплодисменты: публика слетелась… ну, сползлась, моментально.

- Браво, сударь!

- Браво, господин Коровьев!

- Ещё! Ещё!

- Просим! Просим!

- Господа, прошу прощения, но сей концерт, увы, никак не согласован с госпитальным начальством, - с поклоном произнес я, оглядывая толпу человек в тридцать, и народ продолжал прибывать. Давайте, чтоб не вводить почтенных докторов в искушение сделать нам всем что-нибудь неприятное, я исполню ещё две песни, и все мы разойдемся?

- Любо!

- Три, давайте три песни!

- Григорий Павлович, можно три, - разрешила Александра Федоровна, вдруг обнаружившаяся в дверях.

- Слушаюсь, ваше императорское величество. Господа, спешу сообщить, что две песни, звучавшие только что, сочинены на слова вашего боевого товарища, корнета Александрийских гусар Николая Степановича Гумилёва, - я указал на соавтора. – Ну, и вот вам ещё три на слова иных авторов, как уговаривались.

Я снова сел за клавиши и сыграл им чайфовскую «Поплачь о нём», потом «Тёмную ночь» в блюзовом ритме, а под занавес снова из репертуара суровых уральских мужчин, разительно контрастирующую с первой:

А не спеши ты нас хоронить,

А у нас ещё здесь дела.

У нас дома детей мал-мала, да и просто хотелось пожить.

У нас дома детей мал-мала, да и просто хотелось пожить.

А не спеши ты нам в спину стрелять,

А это никогда не поздно успеть.

А лучше дай нам дотанцевать, а лучше дай нам песню допеть.

А лучше дай нам дотанцевать, а лучше дай нам песню допеть [4] .

Под гром оваций, всё такой же легкий и счастливый, поспешил к дочери. Но не дошёл: на подходе к апартаментам был перехвачен давешним лакеем, при этом его коллега стремительно метнулся куда-то за угол.

- Прошу прощения, господин Коровьев, - обратился слуга, протягивая мне планшет с бумагой и держа в руке перо с чернильницей. – Очень прошу, Христом-богом молю: соблаговолите автограф!

- Хм… хорошо. Как же звать тебя?

- Тимофей я.

«Дорогому Тимофею на память о царскосельской осени. Григорий Коровьев», - написал я на листе. Тимофей рассыпался в благодарностях, но тут стало понятно, что его собрат по профессии за угол бегал не просто так: по одному, по двое оттуда стали прибывать люди обоего пола из обслуги дворца, включая поваров и каких-то уличного вида работяг, и всем позарез был нужен мой росчерк, так что внезапно получилась целая автограф-сессия. Она, конечно, немало потешила мое самолюбие, но, в то же время, оставила в некотором недоумении: как представляется, граммофон сейчас – удовольствие не из самых дешевых, а те мои пластинки, что уже вышли, по словам акул шоу-бизнеса, в перманентном жутком дефиците. И где, спрашивается, вся эта братия успела меня так наслушаться, что даже и зафанатеть? Загадка. Но приятно же, черт возьми!