- Идём со мной, расскажешь это моим гостям, это очень важно, - и банкир пригласил вестника в гостиную. – Господа, позвольте представить вам моего сотрудника, это Яков Генин. У него есть известие, которое мы обязаны учесть.

- Здравствуйте, господа, - снял Яша картуз. – Сегодня жандармы…

Но тут дверь распахнулась, и вошли еще два господина – вальяжные, в безукоризненных английских костюмах. Обликом, манерами они совершенно не отличались от банкира и его гостей.

- Сидите, сидите, - успокаивающе замахал руками один из них: высокий, по-пушкински кудрявый, с бакенбардами, вышедшими из моды ещё в начале прошлого царствования. – Можете даже прилечь. Здравствуйте, господа. Простите, что без приглашения и доклада, но мы тут ненадолго, хотя, безусловно, по делу.

- Сударь, вы кто? – строго спросил Фёдоров.

- Ах, Михаил Михайлович, поверьте, это не имеет для вас – как и для всех присутствующих – ровно никакого значения! Точно так же совершенно неважно, от кого мы. Гораздо важнее – зачем мы здесь.

- И зачем же? – неприязненно спросил Гучков.

- Затем лишь, чтобы напомнить прописную истину: злоумышлять противу существующей власти – нехорошо-с! Ибо несть власти, аще не от Бога, и, злоумышляя на Помазанника, вы тем сами бунтуете супротив самого Создателя. А что Он по этому поводу говорит? А очень просто Он говорит. Открываем книгу пророка Иезекииля, и там читаем: «Когда Я скажу беззаконнику: «смертью умрешь!», а ты не будешь вразумлять его и говорить, чтобы остеречь беззаконника от беззаконного пути его, чтобы он жив был, то беззаконник тот умрет в беззаконии своем, и Я взыщу кровь его от рук твоих. И совершится гнев Мой, и утолю ярость Мою над ними, и удовлетворюсь; и узнают, что Я, Господь, говорил в ревности Моей, когда совершится над ними ярость Моя!»

Толстые стены надёжно заглушили звуки выстрелов.

***

- Какие у вас дальнейшие планы? – спросила императрица. Она снова была в госпитальном облачении.

- Хотел бы посетить госпиталь, навестить знакомого, гусарского прапорщика Гумилёва. Если будет на то дозволение, хотел бы сыграть для раненых.

- Я как раз хотела просить вас об этом. В семь вас устроит?

- Да, ваше императорское величество, вполне. Как раз успею собрать репертуар.

- Благодарю вас, Григорий Ефимович.

- Только очень прошу, Ваше Императорское величество. Давайте всё же «Павлович» и «Коровьев»? У Распутина, стараниями газетчиков, всё-таки очень неоднозначная репутация…

- Хорошо, как вам будет угодно, сударь.

Остаток дня пролетел незаметно: когда увлеченно работаешь, время не ощущается. А я, стремясь выбросить из головы утреннее приключение и новости, нырнул в работу с головой, подбирая и вспоминая песни для вечернего концерта. Но вот пора. И, по случаю дождя одолжив у лакея зонт (мой остался у Юсуповых и, видимо, там же и сгорел), пошёл я в госпиталь.

Утреннее происшествие наконец-то встряхнуло сонное царскоселье. Пока дошел до госпиталя, меня остановили и проверили четырежды, но ни малейших возражений я по этому поводу не выказал.

Гумилева нашёл в относительно добром здравии и в совершенно бодром духе: он увлеченно покрывал листы бумаги явно стихотворными строчками. Мне он удивился и обрадовался.

- Какими судьбами, Григорий Павлович?

- Ну, Николай Степанович, я никак не мог не навестить вас тут. И в благодарность за всё вами сделанное, да и просто нельзя не оказать внимание симпатичному мне человеку.

- Ладно, - рассмеялся поэт, - политесы совершили, перейдем к насущному. Есть ли у вас папиросы?

- Как не быть – специально вам коробку «Герцеговины» принес.

- О, теперь вы – мой спаситель! – просиял Гумилёв. – Курить, срочно курить! Нужно только позвать сестру с креслом-каталкой – ходить мне пока не велено.

- Зачем впутывать женщин в сугубо мужской перекур? – ответил я. – Меня не затруднит, ждите.

Дождь совсем разошёлся, поэтому курили мы под навесом в компании нескольких «ходячих» пациентов госпиталя. Поговорить поэтому толком не вышло, да и не знал я, честно говоря, о чем говорить с этим действительно интересным человеком. Об Африке его расспросить, разве? Вроде, он туда когда-то ездил. Но на концерт его я пригласил, и сам же отвез на той же каталке.

Блюз господам офицерам зашёл, что называется, как к себе домой. Русский рок – тоже. Аплодировали мне бурно, кричали «Браво!» - всё, как я люблю.

- Господин артист, - спросил стоящий у «сцены» офицер лет сорока. – Как бывает, когда хорошему человеку плохо, мы поняли. А как тогда, когда ему хорошо?

- Отличный вопрос, сударь! – ответил я, отпивая воду из заботливо принесенного кем-то стакана. – Обратимся, с вашего позволения, к опыту тех же самых североамериканских негров. Как ни удивительно, но и в их жизни, судя по всему, случаются радостные дни, и тогда они поют и танцуют в стиле, который сами же назвали «буги-вуги». Я имею приблизительное понимание, как это танцуют, но прошу меня извинить: некоторые движения этого танца могут показаться вульгарными или даже вовсе непристойными, поэтому постараемся обойтись пока без них. Если вам станет настолько весело, что ноги сами тянут в пляс – раскачивайтесь из стороны в сторону согласно ритму песни. И ещё один момент. Тут у меня за спиной я вижу пианино, оно могло бы нам пригодиться. Есть в зале храбрец, искушенный в игре на этом инструменте?

- Готова вам помочь, милостивый государь, - подошла молодая сестра милосердия.

- О, благодарю, сударыня. Садитесь к инструменту, - и я за пару минут объяснил ей, что нужно делать. – Господа, боюсь, мне придется петь довольно громко, ибо фортепьяно кроет мою тихую гитару, как… э-э-э… как полковой оркестр – старого шарманщика. Поэтому, скорее всего, это будет завершающий номер нашего концерта: не мне тягаться в мощи голоса с Фёдором Ивановичем Шаляпиным, например. Ну, начали!

Субботний вечер, и вот опять

Я собираюсь пойти потанцевать.

Я надеваю штиблеты и галстук-шнурок.

Я запираю свою дверь на висячий замок.

На улице стоит ужасная жара.

Но я буду танцевать буги-вуги до утра.

Ведь я люблю буги-вуги,

я люблю буги-вуги,

Я люблю буги-вуги, я танцую буги-вуги каждый день.

Но тут что-то не так — сегодня я одинок!

И вот я совершаю телефонный звонок.

Я звоню тебе, я говорю тебе: — Привет!

Я не видел тебя сорок тысяч лет.

И если ты не знаешь, чем вечер занять,

То почему бы нам с тобой не пойти потанцевать?

Ведь ты же любишь буги-вуги,

ты любишь буги-вуги,

Ты любишь буги-вуги, ты танцуешь буги-вуги каждый день.

В старом парке темно, мерцают огни.

Танцуем мы, и танцуют они.

И если ты устала, то присядь, но ненадолго:

В сиденьи на скамейке, право, нету толка.

Снова гитарист берет первый аккорд -

Погнали танцевать, пока не кончился завод!

Ведь мы любим буги-вуги,

мы любим буги-вуги,

Мы любим буги-вуги, мы танцуем буги-вуги каждый день.

… буги-вуги каждый день…[2]

Зал стоял на ушах! Раскачивались и приплясывали все, включая неходячих. Это, бесспорно, был триумф. Не потому, что они все хлопали и кричали, какой я молодец, но потому, что лица их светились радостью, горели жизнью. Финальный аккорд потонул в овации. Я поклонился, подал руку пианистке.

- Благодарю, мадемуазель. Вы очень мне помогли.

- Это вам спасибо! – счастливо улыбнулась сестра милосердия, и только сейчас я обнаружил в лице ее несомненное сходство с императрицей, Швыбзей и Тютей. – Надеюсь, мы ещё поиграем такое вместе?

- Разумеется, ваше императорское высочество.

А Швыбзя невзначай повстречалась мне в коридоре дворца, когда я шел к себе в комнату на заслуженный отдых.

- Завтра в десять, в парке, на той же лавке, - заговорщицким полушёпотом произнесла младшая принцесса. – Есть разговор.

- Договорились, - столь же тихо ответил я и мы разошлись.