— Тише, ребятки, тише.

Чудо-мальчик Филлип, сияющий, как обложка Forbes, белый, как сама белизна, с подбородком, способным разбить вдребезги любое сердце, вклинился между нами. Он всегда был готов прийти на помощь. Забудьте ваши распри — Филлип будет изображать героя.

— Пошел ты! — рыкнула я и от души пнула его в икру, чуть ниже ямки под коленом.

Филлип взглянул на меня побитым псом, в пламени свечей его волосы отливали золотом. В соседней комнате, прорисованная идеальным черным силуэтом на белой рисовой бумаге перегородки, сидела охагуро-бэттари и хохотала так, словно услышала самую смешную шутку во всей Вселенной.

— Не трогайте меня, — сказал Фаиз.

— Господи! Чел, мы же тут все твои друзья. — Филлип выставил руки ладонями вперед, невинный, как Богоматерь, лицо его подергивалось, нащупывая улыбку.

Филлип разучился улыбаться где-то между нашим приездом и тем моментом, когда Фаиз выдернул себе зуб и красная ниточка нервного волокна закачалась в золотистом свете.

Возможно, всем нам оставалось недолго.

Казалось бы, сделать это не так легко. Но при должной степени отчаяния можно запустить ногти в десну и выдирать куски розовой кровоточащей плоти до тех пор, пока залитый кровью малый коренной не расшатается так, что можно будет ухватиться за корень и дернуть. Но мы хотя бы не дали ему вырезать себе сердце. Хотя бы так. Фаиз додрочился до кровавых мозолей, пытаясь выдавить на доски пола каплю спермы. Но могло быть и хуже.

— Будь ты моим другом, ты позволил бы мне умереть…

Фаиз толкнул Филлипа, но тот не двинулся с места. Парней разделяла беговая дорожка, с ней у Филлипа был летний роман, и его постстуденческие мускулы оставались крепкими, упругими, пригодными для любования при ярком свете. Фаиз рядом с ним казался дряхлым, изможденным, преждевременно вступившим в средний возраст.

— Ты сам себя слышишь? Ты хоть понимаешь, какую мелодраму устраиваешь?

Я села и смотрела, как эти двое пререкаются — грудь к обтесанной спортом груди, плечи назад, словно один вот-вот собирался пригласить другого на тур вальса. На стенах ёкаи отплясывали так, словно до них никто в этом мире не танцевал, выписывая пируэты между жанрами и периодами, от Нара до Муромати, по всем искусно прорисованным династиям сёгунов, от аскезы к роскоши, от хоровода к космическому танго.

— Ты как, нормально? — Лин коснулся пальцами моего плеча.

Я подняла глаза на его узкое лицо, бледное, точно у актера театра кабуки, угловатое, словно кости его черепа изобразил кистью мастер грима кумадори — резкими, косыми мазками. Даже за круглыми, как горлышки бутылок от газировки, стеклами очков в глазах проглядывались лисья хитрость и самообладание. Охагуро-бэттари стояла у него за плечом, улыбаясь всеми своими чернеными зубами, почти касаясь его щеки, так близко, что он не мог не ощущать ухом ее дыхание. Острый уксусно-ржавый запах был разлит повсюду, и я старалась не думать о шелке и белом атласе, о ярдах тканей, достаточных, чтобы завернуть тело в шесть оборотов.

— Нет. О какой, на хрен, нормальности тут можно говорить?

— Как я тебя понимаю. — Лин улыбнулся так, словно и вправду мне сочувствовал.

Мы оба знали, что это не так. Он зажег сигарету — самокрутку, набитую кожурой тамаринда и травкой, — и уселся на пол рядом со мной, пуская дым между зубов. Охагуро-бэттари последовала его примеру, опустилась на колени за нашими спинами. Лин на нее даже глядеть на стал.

Но я стала. Я посмотрела на нечисть, когда брала у Лина косяк. Выглядела она так, словно старательно морила себя голодом с колыбели до самого венчания, острые ключицы как будто вычертили в технике кьяроскуро. Ее кожа не просто казалась фарфоровой, она была фарфоровой, блестящей эмалью, безупречно гладкой везде, кроме красного рта. Ни глаз, ни носа, ни губного желобка, ни намека на скулы. Но даже ее плоть не могла соперничать белизной с ее свадебным платьем широмуку — из атласа цвета дорогого мела.

— Знаешь, мы ведь можем просто уйти.

— Нет.

— Двери не заперты. Дом нас не удерживает.

— Правда?

— Кошка! — Он вытащил сигарету из моих пальцев. Он старался говорить как можно мягче, тоном, каким уговаривают человека на грани суицида — чуть испуганным, то и дело срывающимся в синкопу. Дыхание вылетало изо рта Лина белым паром. В последние минуты он снова замерз. — Ты не несешь за него ответственность.

Я дохнула на кончики пальцев — ногти у основания уже посинели.

— Он мой лучший друг.

— А еще он конченый дебил. — Лин ощетинился гневом — не злобой, он никогда ничего не делал вполсилы, — словно пес, которого погладили против шерсти, и нехорошо улыбнулся.

Я кивнула. Больше говорить было не о чем, так что какое-то время мы просто сидели, передавая друг другу сигарету, пока та не превратилась в уголек. А Фаиз и Филлип меж тем собачились. Они перешли на личности, на мелкие поганые оскорбления, они пропускали через мясорубку долгие годы своей дружбы, пока не размололи все секреты в фарш. В любую секунду чьему-то терпению, чьей-­то шее или чьему-то хребту мог прийти конец.

Я оглянулась. Охагуро-бэттари улыбалась, как дебютантка на балу, в ожидании своего окровавленного суженого. Его последнего зашатает от жажды убийства, она узнает его по топору в руках. Он станет последним выжившим, мистером Пленных Не Беру.

— Слушай, я не буду оскорблять твой интеллект. Мы оба точно знаем, что случится дальше. Один из них, — Лин показал подбородком на спорщиков, переплел свои пальцы с моими и стиснул, а я стиснула в ответ, как можно сильнее, словно, вцепившись друг в друга, мы могли удержаться в здравом уме, — скажет какую-нибудь запредельно тупую хрень. Другой взовьется. Если это будет Фаиз, то адреналин ударит ему в голову, он бросится на Филлипа, и они будут бороться, пока Фаиз не ухитрится случайно насадить Филлипа на какой-нибудь предмет интерьера.

— А если это будет Филлип?

Смех Лина был похож на лай, на хлюпанье гнойной раны.

— Фаиз умрет по-любому. Целую, ваш кэп.

В этом и заключается главная засада в ужастиках.

Все знают, что будет дальше, но всех увлекает инерция, каждое решение влечет за собой адекватную и оправданную реакцию. Понимать, что надо остановиться, вовсе не значит быть в состоянии остановиться...

Первый ход сделал Филлип.

Будь я азартным человеком, я бы поставила на то, что первым из патовой ситуации попытается выбраться Фаиз. Я бы поставила на его идиотизм. В горе мы все становимся хуже. Но нет, на метафорический спусковой крючок нажал Филлип; костяшки его пальцев были вымазаны в крови, когда он отдернул руку от киноварно-черного лица Фаиза. Тот вытаращил глаза, сложив ладонь чашечкой под подбородком. Переносица Фаиза разломилась на три части, кончик носа вдавился в лицо. По его лицу ручьями лились кровь и сопли.

— Ты мне нос сломал.

Ти ме нос самал. Трудновато следить за произношением, когда твоя носовая перегородка расплющена, а рот слипается от соли и слизи. Фаиз сглотнул, потер большим пальцем подбородок, красный и мокрый.

— Я… — Филлип встряхнул кулаком и ошеломленно уставился на Фаиза. Золотой мальчик Филлип, хороший парень Филлип, лучший выпускник, семь лет подряд завоевывавший титул Подающего Большие Надежды, рухнул в грязь, превратился в обычного гопника, чьи руки вымазаны чужой кровью. Он провел ладонью по своей щеке, оставив на коже четыре красные полосы. — Я не хотел.

Его приглушенный голос был полон стыда за грех, совершенный против здравого смысла. Такие, как Филлип, не должны махать кулаками. Однако у всякого правила есть исключение.

— Ты мне нос сломал, козел.

— Я нечаянно…

— Сука, ты мне врезал.

— Чувак… прости. Я не хотел тебя бить. Ты просто с катушек слетел, и я… я не знал, что еще делать. Слушай, ну я нечаянно. Я не подумал… — Он выдохнул. — Я не подумал.