Значительная мутация могла бы полностью изменить прохождение нерва, но только ценой серьезной перестройки раннего эмбрионального развития. Возможно, что обладающий пророческим даром богоподобный дизайнер мог еще в девоне предвидеть жирафа и изначально направить этот нерв по-другому, но естественный отбор не может предвидеть.
Спустя годы в документальной передаче 2010 года для Четвертого канала под названием “Внутри гигантов природы” я ассистировал при наглядном вскрытии возвратного гортанного нерва у жирафа, умершего в зоопарке. Во всем происходящем было что-то нереальное, и забыть это невозможно. Операционная преставляла собой буквально театр: от публики – студентов-ветеринаров – сцену отделяла огромная стеклянная стена. Публика сидела в полутьме, на сцену светили ослепительные прожекторы, подсвечивая сходство между пятнами на шкуре жирафа и оранжевыми комбинезонами с белыми резиновыми сапогами – униформы команды, проводящей вскрытие. Одну из задних ног жирафа удерживал в воздухе подъемный кран, что добавляло сцене фантасмагоричности. Время от времени телепродюсер подзывал меня к стеклянной стене, чтобы я обратился к студентам в микрофон и поведал об эволюционной значимости гортанного нерва и долгих ярдов его бессмысленного обходного пути[140].
Отбор может обладать великой мощью, но он бессилен без генетического разнообразия, из которого ему выбирать. И свинья могла бы летать[141]– если бы с ней случались необходимые мутации, благодаря которым прорастают крылья (и меняется множество других аэродинамически важных черт). Остается спорным вопросом, насколько сильным является это ограничение, – но оно относится к области эмбриологии. Я вернулся к этой теме в книге “Восхождение на гору Невероятности”, и, надеюсь, у меня вышло нечто конструктивное.
Еще одно явственное ограничение наложено дороговизной материалов. В “Расширенном фенотипе” я цитировал нашу с Джейн Брокманн статью о “Конкорде” 1980 года:
Если предоставить инженеру полную свободу действий, то он мог бы сконструировать “идеальное” крыло для птицы, но ему было бы необходимо знать, в каких рамках он должен работать. Обязан ли он ограничиваться перьями и костями или может разрабатывать скелет из титанового сплава? Сколько ему позволено потратить на эти крылья и какая доля имеющегося финансирования отводится, скажем, на производство яйцеклеток?
Мы с Джейн ссылались именно на такие экономические ограничения, чтобы объяснить “конкордовское” поведение ее роющих ос (стр. 98-102).
Инженер-дарвинист в учебной аудитории
Я уже рассказал о том, как в студенчестве благодаря влиянию преподавателей оказался предрасположен к тому адаптационизму, который позже подвергся критике, и как вместе с другими коллегами из Оксфорда встал на защиту его более осторожной и продуманной версии. Когда я сам стал преподавать, я обнаружил, что адаптационистские предубеждения дают определенное педагогическое преимущество. Они позволяют выстроить повествование так, чтобы фактические подробности биологии запоминались лучше.
В роли лектора и консультанта я всегда сочувствовал студентам, сталкивающимся с задачей запомнить огромное количество фактов, и старался придумать, как эту задачу облегчить. Медикам приходится труднее всего, и, к сожалению, мой любимый преподавательский прием, который я здесь называю “инженер-дарвинист”, не сможет сколь-нибудь заметно сократить устрашающий строй голых неподатливых фактов, который представляет из себя человеческая анатомия. От этого я только больше горжусь своей дочерью, доктором Джулиет Докинз, которая получила диплом первой степени; стоит учесть и то, что медицинский факультет университета Сент-Эндрюс – одно из редких мест, где на занятиях по анатомии студенты до сих пор своими руками проводят вскрытия. Загвоздка с анатомией – по крайней мере в тех подробностях, в которых ее преподают на лучших медицинских факультетах, – в том, что ее множество фактов представляет собой отдельные обрывки информации, сопротивляющиеся попыткам нанизать их на единую повествовательную нить, за которую сможет зацепиться память. Конечно, общие понятия человеческой анатомии имеют функциональный смысл, который помогает их преподавать, но мельчайшие подробности того, какой именно нерв проходит выше или ниже какой артерии, – подробности буквально жизненно важные для хирурга – приходится попросту зазубривать. Если в них и есть функциональный смысл (я думаю, что должен быть), он зарыт глубоко в хитросплетениях эмбриологии и трудноразличим.
Студентам-зоологам приходится проще, чем медикам, но так было не всегда. В 1965 году Питер Медавар приводил один из восьми билетов с экзамена по сравнительной анатомии, проходившего в i860 году в Университетском колледже Лондона:
Какие особые образования позволяют летучим мышам летать в воздухе? Каким образом в этой легкой стихии удерживаются галеопитеки, летяги и тагуаны? Сравните структуру крыла летучей мыши, птицы и вымершего птеродактиля; объясните структуры, посредством которых кобра раздувает шею, а летучий дракон летает в атмосфере. Какие структуры позволяют змеям подскаивать над землей, а рыбам и головоногим – впрыгивать на палубу из вод? И каким образом удерживаются в воздухе летучие рыбы? Объясните природу, способ построения и применение волокнистых парашютов у паукообразных и гусениц, а также коконов, в которые укутаны их детеныши, и опишите элементы скелета, которые поддерживают передние и задние крылья у насекомых, и мускулы, которые ими двигают. Опишите структуру, способы присоединения и основные разновидности форм ног у насекомых и сравните их с полыми членистыми конечностями нереид и трубчатыми ногами люмбрицид. Как расположены мускулы, движущие твердые щетинки стилярий, кутикулу аскарид, трубчатые ножки пенталасмиса, колеса коловраток, ножки морских звезд, мантии медуз и трубчатые щупальца ацин? Как эндопаразиты осуществляют миграции, необходимые для их развития и метаморфоз? Как распространяют свое потомство по океану коралловые полипы и губки? И наконец, как микроскопические несокрушимые простейшие распространяются по озерам земного шара?[142]
Медавар цитировал этот несуразный экзаменационный билет, дабы опровергнуть распространенное представление, что наука по мере своего развития становится все более труднодоступной для освоения – ведь учить приходится все больше и больше. Медавар в характерно вызывающем тоне отвечал, что на самом деле нам приходится учить меньше, чем нашим викторианским предшественникам, так как бесчисленные разрозненные факты оказались объединены довольно немногочисленными общими принципами, величайший из которых завещал нам Дарвин.
Медавар, этот смеющийся кавалер[143] разума, был в чем-то прав, но, как с ним часто случалось, несколько преувеличивал. Следовало бы признать, что все-таки большинство сегодняшних статей в журналах Nature и Science способны прочесть лишь специалисты в соответствующих областях. Тем не менее сплетать факты в единую осмысленную историю – весьма полезно для запоминания, и я стал пользоваться этим приемом еще в начале своей преподавательской карьеры в Оксфорде и Беркли, а особенно он пригодился на индивидуальных консультациях в Оксфорде. Когда я говорил, что у адаптационизма есть педагогические преимущества, я имел в виду именно это. В преподавании я применяю его так: рассматриваю задачу, с которой сталкивается животное, с точки зрения инженера. Затем привожу различные варианты решений, которые инженер бы мог измыслить, перечисляя плюсы и минусы каждого. Наконец, я подвожу к решению, которое в действительности установил естественный отбор. Таким образом складывается цельное повествование, которое запоминается без усилий.
