Копируя навык оригами, каждый следующий ребенок повторяет не точные движения рук предыдущего, а “нормализованную” версию, основанную на понимании, чего тот хочет добиться. Например, ученик догадается, что учитель стремится согнуть лист бумаги посередине. Если учитель не слишком ловок и сгиб у него выходит не совсем по центру, ученик обойдет эту ошибку и постарается согнуть ровно посередине. А теперь, по аналогии с “кассетами в шляпе”, можно попросить независимых наблюдателей расположить по порядку девятнадцать китайских джонок. Если предположить, что не произойдет значительных мутаций (что, опять же, само по себе было бы интересно), нет никаких причин, по которым джонки в конце учебной последовательности должны получаться хуже, чем в начале. В ряду будут экземпляры получше и похуже – сильно подозреваю, что сноровистые дети не будут пытаться копировать явные ошибки неумелых, например, сгибы мимо центра, а будут “нормализовать”.

Против аналогии между мемами и генами могут найтись обоснованные возражения, но ухудшение в силу низкой точности воспроизводства в их число не входит.

Что можно предпринять, если мы хотим провести эксперимент по меметике? Быть может, взять слово с устоявшимся произношением, выдумать “мутантное” неверное произношение и каждый день транслировать его десяткам тысяч людей, а позже проследить, закрепится ли “мутант” в мемофонде – станет ли он новой нормой. Довольно дорогостоящий алгоритм, который вряд ли одобрит финансирующая организация. К счастью, по чистой случайности всю дорогостоящую часть эксперимента иногда проделывают за нас. В поездах лондонского метро установлены громкоговорители, которые каждый день объявляют десяткам тысяч пассажиров названия станций. До мутации произношение станции Marylebone звучало похоже на “мэрриле-бён”. Мутантный вариант на линии Бейкерлу, записанный голосом молодой женщины, звучит как “марлибон”. Экспериментатору остается лишь опросить случайную выборку пассажиров на линии Бейкерлу, как они произносят название этой станции, и повторять опрос каждый год, а затем проследить распространение мема на выборке из всей популяции британцев. Моя гипотеза в том, что мутантная форма уже распространилась довольно широко. Предположу ради смеха, что последним бастионом будет знаменитый Мэрилебонский крикетный клуб[152].

Под влиянием Хораса Барлоу я стал рассматривать сенсорные системы животного, и особенно комплекс тщательно настроенных распознающих нейронов в мозге, как некоторую модель мира, в котором это животное обитает. В том же ключе я представлял и гены животного как цифровое описание прошлых миров – нечто вроде статистического усреднения условий жизни предков этого животного и сред, в которых эти предки выжили. Я рассматривал генофонд вида как усредняющий компьютер: он усреднял свойства миров предков. Похожим образом и мозг, обучаясь, статистически усредняет свойства мира, которые за свою жизнь испытало на себе конкретное животное.

Естественный отбор, как скульптор, подтачивает генофонд, превращая его в описательную модель усредненного мира предков, – так и индивидуальный опыт вылепливает мозговые модели нынешнего мира. В обоих случаях модели обновляются с поступлением данных от мира: во временных масштабах многих поколений в случае генофонда, в рамках индивидуального развития в случае мозговых моделей. Мне давно нравится это стихотворение Джулиана Хаксли (в студенческие времена я почему-то ассоциировал себя с ним), и я процитировал его в книге “Капеллан дьявола”:

В твой детский ум ворвался мир вещей, Чтоб свет в прозрачной комнате зажечь. Случилось там немало странных встреч, И мысли-вещи размножались в ней.

Теперь мне хочется добавить еще несколько строк, в подражание манере Хаксли[153]:

Возвращаясь к стихотворению Джулиана Хаксли и мозговым моделям, которые строятся во временных масштабах индивидуального развития, – этой тематике я посвятил немало публичных лекций в 1990-е годы. Особенно меня вдохновляло программное обеспечение для создания виртуальной реальности, с которым я столкнулся в год Рождественских лекций и которое демонстрировал детям в Королевском институте. Все это я объединил в главе книги “Расплетая радугу”, которую назвал “Заново сплетая мир”.

Когда нам кажется, что мы смотрим на реальный мир, в некотором смысле мы смотрим на имитацию, выстроенную в мозге, но ограниченную информацией, поступающей из реального мира. Мозг будто бы хранит в шкафах горы моделей, которые можно вытаскивать на свет по воле информации, поступающей от органов чувств. В этом нас убеждают зрительные иллюзии – как исключение, подтверждающее правило: это показал нам в своих книгах (и лекции имени Симони) Ричард Грегори. Куб Неккера – знаменитая иллюзия, которую я приводил и в “Расширенном фенотипе” (см. стр. 367) как аналогию двух способов рассматривать естественный отбор: с точки зрения гена и с точки зрения носителя. Это двумерная схема, равно совместимая с двумя разными трехмерными моделями в том самом шкафу. Мозг мог бы быть настроен выбрать одну модель и придерживаться ее. На самом деле он сначала достает из шкафа одну модель, несколько секунд “видит” ее, затем убирает ее обратно и достает другую. Так что сначала мы видим один куб, затем другой, затем опять первый и так далее.

Другие знаменитые иллюзии – такие как дьявольский камертон (см. ниже), невозможный треугольник (который я демонстрировал в Рождественских лекциях Королевского института[154]) и иллюзия полой маски еще ярче показывают то же самое.

Мы странствуем в сконструированном мире, мире виртуальной реальности. Если мы здоровы, бодрствуем и не одурманены, то виртуальная реальность, в которой мы существуем, ограничена чувственными данными: наше выживание обусловлено этими ограничениями – мы должны выживать в реальном мире, а не в мире грез или галлюцинаций. Компьютерные программы позволяют нам двигаться в воображаемых мирах, среди греческих храмов, эльфийских земель или инопланетных пейзажей из научной фантастики. При повороте головы акселерометры в шлеме регистрируют движение, и изображения, передаваемые на глаза с компьютера, меняются соответственно. Мы как будто поворачиваемся внутри греческого храма и видим статую, которая до этого была “сзади”. А когда мы ночью видим сны, собственное программное обеспечение мозга освобождается от реальности, и мы блуждаем по роскошным дворцам или убегаем от вымышленных монстров в панических кошмарах.

В книге “Расплетая радугу” и лекциях 1990-х годов я фантазировал о хирургах будущего, которые будут оперировать, даже не находясь в палате с пациентом: врач сможет двигаться по кишечнику, реалистически сконструированному на основе данных от эндоскопа внутри пациента. При повороте головы врача кончик эндоскопа повернется вместе с ней. Врач будет продвигаться по виртуальному (но ограниченному эндоскопической реальностью) кишечнику, пока не дойдет до опухоли. Тогда он достанет виртуальную пилу, а соответствующее микрохирургическое лезвие на кончике эндоскопа повторит размашистые движения руки врача в миниатюре и аккуратно вырежет опухоль. В параллельной фантазии нечто подобное проделывает и сантехник будущего – идет или даже плывет по виртуальным трубам, а его движения повторяет в трубах реальных маленький робот, отправленный для прочистки засора. Главное здесь – ограничение: виртуальные миры, в которых мы движемся, не целиком воображаемы, а выстроены в плодотворном соответствии с реальностью.