Существует традиция экспорта Рождественских лекций в Японию: там они повторяются следующим летом – и я с радостью последовал обычаю. Пусть они и шли в июне, но назывались все равно Рождественскими; цикл был сокращен из пяти выступлений до трех. Но каждую из своих трех я прочел дважды – один раз в Токио, другой – в Сендае, крупном административном центре в двух с половиной часах езды на скоростном поезде на север от Токио. Мы договорились, что Лалла поедет со мной, и по пути она помогла мне сократить мои пять лекций. Брайсон полетел вперед нас, прихватив большой ящик реквизита с лондонских представлений. В Токио он встретился со своим коллегой с той стороны, местным научным умельцем, которого нанял Британский совет, – и они занялись подбором и добычей материалов и животных для демонстраций.

Японские лекции не снимались на камеру – или, по крайней мере, их не передавали по телевидению в прямом эфире, – так что нам не требовалось столь тщательной хореографической постановки (и в любом случае там не было Уильяма Булларда или Ричарда Мелмана, которые бы могли ею заняться). Это, пожалуй, было даже к лучшему, потому что мы не всегда располагали той же бутафорией, да и временным сотрудникам так не приходилось лезть вон из кожи – а в одном случае и из чешуи: мы взяли у поставщика животных напрокат удава. Это привело к неожиданным трудностям. Во-первых, змея прибыла в ящике с надписью на японском: “Живые черепахи”. Поставщик опасался, что сотрудники службы доставки отказались бы работать с ящиком, на котором было бы написано “живая змея”. Нас предупредили, что, скорее всего, ни один японский ребенок не захочет брать ее в руки, так что мы завербовали Лаллу, которой предстояло эффектно появиться на сцене со змеей, угрожающе обвившейся вокруг ее тела. Удав приехал упакованным в замороженную брюссельскую капусту, чтобы затормозить его реакции. К началу лекции, несомненно, нагревшись от тела Лаллы, он стал проявлять шаловливость: сбежал и начал ползать повсюду с немалой скоростью, а мы с Лаллой и Брайсоном за ним гонялись; дети были перепуганы – одни замолкли, другие тревожно вскрикивали.

Но мы бестрепетно придерживались традиции Королевского института – меньше слайдов, больше наглядных демонстраций. У нас был террариум, полный живых богомолов: их снимала камера, которая проецировала изображение на огромный экран над моей головой. Закончив говорить о них, я перешел к другой теме, забыв, что изображение все еще передавалось на экран. Немного позже я с беспокойством почувствовал, что теряю внимание аудитории. Даже с учетом того, что они слушали синхронный перевод, дающий некоторую задержку, – они не реагировали на мои слова так, как я хотел надеяться. Затем я обратил внимание, что они завороженно выпученными глазами смотрели на что-то над моей головой. Я взглянул на экран и увидел огромную самку богомола: она с удовольствием уплетала своими роскошными челюстями отгрызенную голову своего партнера. То, что осталось от него, все еще бодро с ней совокуплялось – может быть, утрата головы его даже взбодрила. (Есть некоторые данные о том, что сексуальное поведение у самцов насекомых тормозится нервными импульсами от мозга. Майкл Ханселл, мой друг и сосед по квартире, однажды делал доклад о своих личинках ручейника и выразил сожаление, что не мог заставить взрослых особей размножаться в неволе. На что Джордж Барли, очаровательно вздорный профессор энтомологии, с ноткой пренебрежения проворчал из первого ряда: “А головы отрезать не пробовали?”) Но трансляция из террариума с богомолами слишком сильно отвлекала. Я проявил занудство и попросил техников ее выключить.

Японские дети были намного застенчивее по сравнению с лондонскими, которые из кожи вон лезли, чтобы вызваться добровольцами и поучаствовать в демонстрациях. Может быть, их пугал еще и размер залов, которые и в Токио, и в Сендае были устрашающе обширными, намного больше зала Королевского института в Лондоне. И, полагаю, им было трудно преодолеть языковой барьер. Как бы то ни было, почти никто из детей – ни в Токио, ни в Сендае – добровольцами не вызывался. Не помню, как мы справились с этим в Сендае, но в Токио наши помощники почти каждый раз были одни и те же – трое чудесных дочерей британского посла, сэра Джона Бойда.

Сэр Джон и леди Бойд пригласили нас с Лаллой и Брайсоном поужинать в резиденции посла. После ужина Джулия Бойд и девочки повели нас поплавать в бассейне посольства. Сэр Джон явно чувствовал себя не в своей тарелке: это было против правил, а он не хотел, едва вступив на должность посла, подавать плохой пример своим сотрудникам, позволяя своим домочадцам нарушать правила. С другой стороны, его гости явно прекрасно проводили время, а он был на редкость гостеприимным хозяином.

Так началась прекрасная дружба с семьей Бойд, длящаяся и по сей день. Спустя два года после японских Рождественских лекций мне присудили ценную премию Накаямы по гуманитарным наукам, и мы с Лаллой вновь отправились в Токио на церемонию. Бойды предложили нам остановиться в посольской резиденции, и мы с восторгом согласились – хотя отель, конечно, тоже был бы роскошным. Пока мы жили там, случилось землетрясение. Мы с Лаллой были в спальне и несколько встревожились, заметив, что стены дрожат, а светильники раскачиваются. Но мы приободрились, когда сам его превосходительство появился в дверях с широкой улыбкой человека, который повидал и не такое; он принес нам защитные каски. Наутро, за завтраком, гостивший там же депутат британского парламента позволил себе очевидную шуточку, когда вошли мы с Лаллой: “Ну что, сдвинулась вчера для вас земля с места своего?”

Бойды любезно приехали на церемонию вручения премии Накаямы. Я мало что о ней помню, за исключением групповой фотографии в конце. У фотографа была ассистентка, деловито-суетливая изящная молодая женщина в безукоризненном черном костюме. В ее задачи входило расставить нас для фотографии, и она подошла к делу с предельной серьезностью. Те, кто сидел в первом ряду, должны были одинаково сложить руки на коленях, причем у всех должна была быть одна и та же рука сверху. Наши колени должны были быть плотно сжаты, а туфли выставлены идеально ровно. Когда наши с Джоном Бойдом конечности выровняли по центру, справа донеслось сдавленное хихиканье и фыркающие смешки. Мы осмелились бросить быстрый взгляд в сторону от регламентированной позиции “глаза вперед” и были вознаграждены незабываемым зрелищем. Ассистентка приводила в порядок наших жен, сидевших рядом. Мужчинам требовалось выровнять лишь туфли и колени, а вот дамам расправляли еще и колготки. И для этого ассистентка лезла им под юбки. Отсюда и плохо сдерживаемое хихиканье.

К тому времени, как мы с Лаллой снова поехали в Японию – в 1997 году, – пребывание Джона Бойда на должности посла уже завершилось[38], так что нам не довелось еще раз насладиться пребыванием на территории посольства, но новый посол к нашему приезду любезно дал прием. В тот раз я прибыл в страну получить еще более крупную премию, международный приз “Космос”; это была огромная честь, церемония проходила в Осаке в присутствии наследного принца и принцессы. Меня попросили выбрать музыкальное произведение, которое придворный оркестр сыграл бы в мою честь. Мой выбор был ограничен строгими рамками: вечер был спланирован поминутно. Я попросил совета у Майкла Беркетта, старого друга Лаллы, и после долгих раздумий он предложил сюиту в точности подходящей длины, которую сочинил Шуберт – по счастливому совпадению, мой любимый композитор. Пьеса выгодно отличалась тем, что в середине необычно менялось настроение, и оркестр оказался на высоте. Все происходившее было исполнено удивительного изящества: и церемония вручения премии, и частная чайная церемония с принцем и принцессой.

Приведу начало своей формальной благодарственной речи. По слогу можно догадаться, как мне помогли профессиональные дипломаты из британского посольства: