Слава богу, наконец-то неповоротливая баба Дарья управилась с самоваром, пригласила к чаю. Кылбанов окинул прищуренным оком стол.

— Эге, что же это вы… Неужто в вашем хозяйстве самого главного не водится? Сергей Эргисович, если помнишь, я-то тебе бутылочку выставил. Должок за тобой! У якутов говорится: лучше гостя обругать, чем не угостить.

Старуха, устыдившись, метнулась на кухонную половину.

Не то чтобы Кылбанову на самом деле очень уж требовалось пить; просто захотелось поозорничать, поиграть силушкой, властью, покуражиться над этими человечиками, которые теперь в кулаке у него. Сегодня Кылбанов хозяин положения! Узнай Аласов, что у меня в кармане, наверно, не пожалел бы выложить на стол всё, что только имел — не то что паршивую бутылку. А ведь покривился как! Не понравилось! Погоди у меня…

Баба Дарья выставила стопочки с золотой каймой.

— Вот так гостевали бы друг у друга, глядишь, того-сего, познакомились поближе, подружились.

— Затем и явился, — охотно отозвался Кылбанов.

Чокнулись. Выпили.

— Ого, вы, Сергей Эргисович, тоже, оказывается, потребляете!

Аласов промолчал, за него ответила матушка:

— Из уважения к вам…

Верно, Аласов, давай уважай меня. Да как следует уважай! Он пристально посмотрел на хозяина. Вот чёрт, с виду и впрямь недурен собой. Потому что не курит, зубы белые, ровные, как у бабы. Брови рожками, чуб лихой. Что ещё нужно женщинам! Был бы дюжий мужик, остальное простят! Вот ведь ничего у него нет, голодранец, да и ума не слишком богато. А бабы виснут! Из-за белых зубов да широкой кости.

Природа, природа! К одному она чересчур щедра, к другим скупее скупца. За какую провинность родился он, Кылбанов, таким неприглядным, что и в зеркало смотреть противно? За какую вину его наказали — в школе сверстники иначе и не звали, как «гориллой». Глаза узкие, веки толстые, красные. Ни разу в жизни ни одна дура не то что ласкового слова не сказала, даже не посмотрела приветливо. Теперешняя жена раньше была замужем за стариком, убежала к Кылбанову от большой нужды. Двое некрасивцев сошлись — да так и живут который уже год.

Люди часто рассуждают: если я внешностью не взял, то уж тем более обязан о своём положении позаботиться, побольше денег загрести — с ними полюбит и раскрасавица. Но ведь и тут Кылбанов пока не преуспел — учителем начинал, учителем и остался!

Аласов, видя, что гость задумался о своём, стал проявлять нетерпение. Подождёшь, подождёшь, красавец. Не торопясь, хозяйской рукой Кылбанов налил из бутылки ещё по стопке.

— Я, баба Дарья, человек прямой, — сказал он, адресуясь к старухе, напряжённо застывшей возле самовара; на Аласова демонстративно не обращал внимания. — Я, баба Дарья, больше всего на свете доносчиков не люблю. «Стукачей», как мы их на Севере называли, где мне пришлось поработать. — Он на минуту утерял нить, быстро разомлев от водки и горячего чая. — О чём я? Да, о доказчиках, о критиканах… Не люблю, которые при народе глотку дерут. Но пуще всего тайных не люблю. Ненавижу! Которые тихо, по ночам — царап, царап… Подгрызают человека с затылка. На товарища своего куда-нибудь в роно, в министерство… — В этом месте Кылбанов выразительно, как ему показалось, глянул на Аласова. Рожа у того была свирепейшая. Ничего, любезнейший, ещё немножко потерпи!

— Ну тебя, Аким Григорьевич, с такими разговорами! — старушка замахала на Кылбанова руками. — Доносы на товарища… Да разве можно, того-сего, людей с затылка-то подгрызать?

— Вот и я говорю! — ничуть не смутился гость. — Иные кляузничают, сутяжничают, доносы на товарищей пишут, а так посмотреть — ради чего? Вот сегодня по радио передавали — американцы опять испытывали бомбу. Кинут они эту штуку — и капут всей земле. И тем, кто пишет заявления, и тем, на кого пишут, — все превратимся в золу. Читал где-то, один учёный проделал опыт. Облучил крыс, а от них родились другие крысы — без шерсти и костей, вроде змеёнышей. Будет атомная война, превратимся мы с вами, баба Дарья, в змеёнышей, ползать будем. Ха-ха!

— Грех какой! Наговорил, уши бы не слыхали.

Старуха быстро допила свою чашку, перевернула на блюдце:

— Вы уж гостюйте, а мне к корове надо. Извините, если что…

Без старухи говорливость Кылбанова как рукой сняло: остался один на один с Аласовым и заробел. Торопливо выпил остывший чай, поднял глаза на хозяина:

— Слушайте, Аласов, я люблю говорить прямо.

— Я тоже.

— Тогда к делу. Имеются сведения, что вы в райкоме партии заявили, будто в погоне за высокими процентами я умышленно завышал оценки учащимся. Заявлял такое?

— Заявлял.

— Кому заявлял?

— Секретарю райкома Сокорутову.

— А ещё кому?

— Секретаря райкома недостаточно?

— Гм… И что же он на такие ваши слова? Чего вы добились, Аласов? Жалоба-то оставлена без последствий?

— Рано радуешься, Кылбанов.

— То есть ещё будешь жаловаться? Или уже послал?

— Если потребуется, могу и послать. Скрывать обман не стану.

— Нет, Аласов, станешь! Будешь ходить с невидящими глазами и с неслышащими ушами. И вид у тебя будет жалкий… — Кылбанов откинулся на стуле, вытянул ноги. — Сиди, сиди, не вставай. Вы, товарищ Аласов, очевидно, вскочили со стула, чтобы схватить меня за ворот и выкинуть во двор? Советую не делать глупостей. Прежде всего о слухах, какие вы обо мне распускаете. Ну подумайте, разве от того, что вы на меня напишете, у вас заведётся длинная шуба? С Пестряковым можете сутяжничать сколько угодно, тут я даже могу дать полезные советы…

— Хватит, Кылбанов!

— Не торопитесь, слушайте. Судьба ваша в моих руках. Если я захочу — о! Ничего не поняли, да? Так слушайте. Вы разложились в морально-бытовом отношении. Сидите, сидите… Вы занимаетесь любовными интрижками с ученицами, которых обучаете. Скажете, ложь? Доказательства у меня в кармане. Дневник одной из ваших любовниц-девочек… — Кылбанов показал краешек тетради, не вынимая её из кармана. — Я ведь из жалости к вам. И не очень много мне нужно. Во-первых, твёрдое обещание, что вы не будете больше предпринимать ничего…

Аласов встал во весь свой рост — в страхе вскочил и Кылбанов. Лицо у хозяина дома было такое, будто его в горячие уголья сунули.