Когда-то старик ему сказал: ожидал, что ты ко мне прибежишь советоваться. Не дождался и стал больше верить тебе.

Такой это старик.

Как ни нуждался Аласов сейчас в помощи, однако к Левину пошёл бы сейчас не с жалобами, — пошёл бы просто посидеть рядом, услышать хрипловатый, с одышкой, голос Всеволода Николаевича. Слишком смутно было на душе: фальшивые четвёрки Саввы-лентяя, скандальный педсовет, «дипломатия» Кубарова.

Всё знает деревенская молва, везде поспевает. Бывает, расскажешь что-нибудь интересное по пути домой, посидел, поговорил и пошёл дальше, а пришёл — твоя же байка тебя дома встречает, до неузнаваемости обросшая, с хвостом и гривой… Прослышала о его выступлении перед учителями мать: «Разве, сынок, можно так со старыми людьми, с воспитателями своими? За этим столом они сидели, как приехал…» И Майя его смутила немало: «Не советчица я, одно только знаю — страшно за тебя…»

Отплёвываясь, вспоминал Аласов свой визит к Кылбанову. Ох, как засуетился тот, увидев Аласова на пороге! Достал початую бутылку, подёргал себя за ухо:

«Закуски порядочной нет…»

«Спасибо за угощенье, — ответил Аласов. — Только пить не буду».

«Воля ваша».

Но расточал улыбочки хозяин лишь до той минуты, как узнал о цели визита.

«Почему рост оценок по физике? Напрасны ваши намёки, дорогой друг. Мой метод: хорошо учу, вот и хорошие оценки. Я не ребёнок малый, понимаю, куда вы гнёте, уважаемый Сергей Эргисович. Однако что за дознание? Вы кто — завуч? Директор школы? Инспектор роно? — Схватил бутылку со стола, крепко заткнул её пробкой и унёс в буфет. И лишь после этого продолжал: — У меня нет желания отвечать на ваши вопросы. Знает мальчик Савва физику или не знает — я решаю сам. И запомните: в яму, которую роете, вы же первый и попадёте. Я вас предупредил!»

И ещё одна непростая встреча была в эти дни.

Давний ночной разговор с Кардашевским получил своё продолжение — будто тогда был задан вопрос, а сейчас явился ответ.

Они отправились в колхозное правление — учитель и его комсомольцы-добровольцы. После раздумий несколько человек отпали, но зато выявились другие, плюс-минус, всего к Кардашевскому отправилось двенадцать человек.

Обрадовался им председатель, добрый час просидел с ребятами, ударился в мечтания. Но кончил беседу так: требования ваши немалые, особенно насчёт фермы и техники. Нужно обсудить на правлении.

Аласов ему напомнил:

«А ведь не верили в добрый исход, а?»

«Не верил, расшиби меня гром! Готов просить прощения. Хо-ороший урок вы мне преподали, Сергей Эргисович».

Вот такие комплименты заработал Аласов от колхозного председателя.

Но не ради комплиментов Аласов задержался в правлении.

«Понимаете, дорогой Егор Егорович, какое тут дело… Учим детей колхозников. Коммунисты-педагоги объединены в колхозной парторганизации. Спрашивается: почему же колхоз так мало интересуется трудностями десятилетки? Вы, надо думать, уже слыхали о трениях в коллективе педагогов?» — «Слыхал, слыхал кое-что, — согласился председатель; лицо его, недавно лучезарное, заметно поскучнело. — Сергей Эргисович, дорогой мой, да что мы — я или Бурцев — честно сказать, понимаем в вашей тонкой механике? Всё равно если бы мы медикам в нашей больничке взялись указывать да советовать».

Такой ещё был у Аласова разговор.

Левина ему недоставало сейчас, вот как недоставало!

И он, махнув рукой на запреты, пошёл к старику.

Они проговорили весь вечер, и всё, что сказал Левин, Сергей запомнил до словечка.

Старик говорил тяжело, иногда надолго умолкал, словно прислушиваясь.

«Да что ты, — говорил он, — до чёртиков рад видеть тебя. Самое удачное время — Акулины нет, лекари в бегах! Я уж и так попользовался безнадзорностью, на газеты накинулся. До того дошли — и газеты запрещают… Расскажи, как там на воле. Да поближе садись. Был на ферме, говоришь? И что народ толкует? Татыяс? Как же, как же, знаю её! О коммунизме? Ай, молодец! Слушай, это же нужно завтра доктору рассказать, она любит этакое… ха-ха… кха… Значит, так — фантазирует доярочка Татыяс, какой будет их ферма при коммунизме, всех упомянула, даже древней бабке Моотуос определила жить в бесклассовом обществе. А про фуражира Доропууна ни слова! Тот в панику: почему, дескать, его не пускают в эту изобильную жизнь? Татыяс же ему: коммунизму лентяи не нужны! Ай да девка… Агитация фактами… Самую суть, понимаешь, ухватила: коммунизм — это труд. А ты чего такой невесёлый? Так-таки и ничего? Ну, ладно, не хочешь о серьёзном, давай просто так поболтаем. Ты ведь никуда не спешишь?

Это верно, ни жены, ни детей… И у тебя, молодого, и у меня, старого. А как-то жутковато звучит, не находишь? «Ни жены, ни детей…» Максим Горький говорил о сыне — «лучшее моё произведение». А, Сергей? Что скажешь в оправдание?

Учитель не бывает бездетным? Вот тут ты прав, учитель всегда с детьми… Какие бы неприятности откуда ни взялись, а мальчишки всегда выручают. Я за жизнь это десятки раз испытал,

Значит, хотят свою бригаду? А Кардашевский что? И это твёрдо обещает? Ах, черти, хорошо-то как!

Знаешь, в старости не о том жалеешь, что, мол, недопил чего-то, недоел. Жалеешь — вот хулигана посадили на два года за решётку, а он у меня когда-то учился. А то ещё хуже бывает.

Прошлым летом ездил в Якутск, встречаю бывшего ученика, лет пять назад он в нашем районе секретарил по комсомолу. Пошёл в гору, теперь начальник в центре, да немалый. Понятно, обрадовались мы встрече.

Был, конечно, принят у него дома, поговорили, всё как следует, прощаться пора. Говорит мой парень: погодите, Всеволод Николаевич, незачем вам на городском транспорте, есть у меня служебная машина.

Вызывает, садимся в авто.

Шофёр — пожилой человек, седина в усах. Мой парень как только откинулся на мягкую подушку, сразу будто его подменили. Это он свой начальничий облик принял. Кинул шофёру: «Пристань», — и ко мне с разговором. Однако, когда мимо рынка проезжали, вспомнил и про шофёра. «Отчего сегодня, — говорит, — ты подъехал с опозданием на пятнадцать минут? Жена нервничает, жалуется. Где был?» — «Заезжал в гараж. Ведь на базар Нина Прокопьевна…» — «Куда ехать и зачем, не твоего ума дело, ты знай своё, крути баранку. В следующий раз опоздаешь, сниму с машины, пеняй на себя».