В пустой учительской сидели голова к голове Пестряков и Кылбанов — совещались. Можно было представить о чём! На приветствие Аласова они не ответили, но его сегодня трудно было вышибить из седла. Сегодня праздник: Нина будет жить! Он взглянул на коллег — знают или нет?

Странное превращение произошло с Тимиром Ивановичем: ещё недавно это был важный и высокомерный человек, а теперь водил дружбу с Кылбановым, весь в своих интригах, стал суетным, дёрганым, говорил резко, фразы недоговаривал. Теперь он и часа не обходился без своего задушевного советчика — Акима Кылбанова, они даже чем-то походить стали друг на друга. По крайней мере, сейчас, когда оба враз, словно по команде, отвернулись от Аласова — ну совершенные близнецы!

После звонка с очередного урока стали сходиться учителя. Каждый справлялся о Нине, и каждому Аласов опять, слово в слово, повторял всё, что узнал от врача.

— А у меня, Сергей Эргисович, тоже добрая новость, — Нахов потряс пачкой ученических тетрадок. — В восьмом «А» записали рассказы четырёх участников Отечественной войны. Бригадный метод: ветеран говорит, все записывают, потом варианты сводятся в один — самый полный. Здорово придумано?

— Все ищут героев войны, непременно подавай им героев, — откликнулся Евсей Сектяев. — Подадутся как один в историки!

— Или того хуже — в писатели, — засмеялся Аласов.

— Э, не смейтесь! — возразил Нахов. — Совершается верное дело. Пусть ищут, пусть пишут…

Запыхавшись, влетела Саргылана Кустурова — розовощёкая, с ресницами в инее, с побелевшей прядкой на лбу.

— Товарищи, ка-акую новость я вам принесла! Ниночка наша…

Новость все знали, но никто не стал лишать Саргылану удовольствия сообщить её ещё раз.

— За эту весть вам от коллектива поцелуй в щёчку! — сориентировался Нахов. — Евсей, друг, что же ты?

Перемена кончилась, раздался звонок. Учителя пошли в классы.

— А вы, Сергей Эргисович, погодите…

Аласов в нетерпении остановился.

Тимир Иванович постучал в перегородку:

— Фёдор Баглаевич, вас ожидают…

Хмурый, будто заспанный и оттого ещё больше похожий на зимнего медведя, вышел из директорской Кубаров. Глядя в сторону и немилосердно пыхтя трубкой, он положил на стол перед Аласовым лист с текстом, отпечатанным на машинке.

«Приказ…» Аласов скользнул взглядом ниже: «За организацию склоки в коллективе, за нарушение нормальной деятельности школы, а также за морально-бытовое разложение отстранить от учительской работы…» Подпись: «Заведующий районным отделом народного образования К.С. Платонов».

— Считать себя уволенным могу лишь после того, как выйдет приказ директора школы.

Завуч остановил Аласова движением руки:

— Минуточку! Поскольку я являюсь заведующим учебной частью, то властью, данной мне, запрещаю вам, Аласов, входить в класс. Отдайте журнал Акиму Григорьевичу! Вы сняты, с вами всё покончено. А если вы нуждаетесь в приказе директора, то вот он, — Пестряков эффектно развернул лист. — Фёдор Баглаевич, я всё тут учёл, о чём мы говорили…

Даже со стороны было видно, как основательно Пестряков «всё тут учёл», — его аккуратным почерком исписана была вся страница.

Кылбанов, победно зажав журнал под мышкой, отправился на урок в десятый класс.

— Попрошу, Фёдор Баглаевич: перепишите в книгу приказов, а копию вручите этому человеку.

Кубаров, торопливо водивший в эту минуту пером по бумаге, был немало удивлён тишиной в учительской: за перегородкой никто не произнёс ни слова.

И тут вскоре ворвался в учительскую Кылбанов:

— Диверсия, иначе не назову! Да его не то что с работы снять, его…

— Аким Григорьевич, что произошло?

— А то, что в десятом классе моей ноги больше не будет! — Кылбанов швырнул по столу журнал, тот, перелетев столешницу, шмякнулся на пол.

Вышел Кубаров из своего закутка, держа в руках выписку.

— Да что там случилось, говори по-человечески! — рявкнул Пестряков.

— Так я же рассказываю… Десятиклассники наотрез отказываются учиться. У них, видите ли, по расписанию должна быть история, и они хотят заниматься только историей! Я им говорю: «Учитель истории отстранён от занятий», а они давай крышками стучать. Молокососы! Бунтовать вздумали…

— Да, бунтуют. А что вас удивляет, Аким Григорьевич? — с печалью сказал завуч. — Полгода ученики обрабатывались в определённом направлении. В угоду личным целям отдельного лица. Теперь пожинаем плоды. Фёдор Баглаевич, прошу вас, пройдите с Кылбановым в десятый, наведите там порядок.

Кубаров, оставив свою бумажку на столе перед Аласовым, послушно отправился с физиком. Вернулись они минут через пять.

— Убедились? — упрекнул Кылбанов директора. — Вы думаете, что Аким Григорьевич не способен…

— Замолкни ты! — Кубаров был вконец раздражён. — А что им делать остаётся? «Историк отстранён… историк изгнан…» Кой чёрт поручал вам соваться с объявлениями? Эти парни лучше нас чуют, что хорошо и что плохо.

— Вот теперь и стрелочника нашли! Кылбанов теперь во всём у вас виноват!

Показав крикуну спину, директор обратился к Аласову:

— Сергей Эргисович, уважь просьбу старого человека. Нельзя дать бунту разрастись…

Аласов молчал.

— Не ради меня, ради школьников, — продолжал директор.

— Однако как же… Мне ведь запрещено.

— Разрешаю! — поспешно сказал Кубаров.

— Хорошо, попробуем… — кивнул Аласов. Подойдя к двери класса, он сказал физику: — Придётся минуту здесь подождать. Если получится, я вас позову.

Класс, радостно ахнув, стеной встал ему навстречу: «Здравствуйте, Сергей Эргисович!»

— Садитесь. Сейчас вместо истории у вас будет физика. Меня отстранили от учительства, — просто сказал Аласов.

Поднялась буря: «Неправильно это!». «В райком комсомола напишем», «Не уходите, Сергей Эргисович!»

Юрча Монастырёв вскочил с места:

— Эй вы! Тише, говорю. Тегюрюкова, умолкни! Цыц, сказал! Сергей Эргисович, мы ведь не маленькие, и с нами нечего в кошки-мышки. Это клевета, и вы не имеете права отступать!

— Погоди, Монастырёв. За то, что верите, — спасибо. Да, тут несправедливость, и я это докажу. Но при условии, если мне не будет мешать ваш десятый класс.