Насчет юриспруденции я также, наверное, скептик, хоть и потомственный американец. Это древняя наука, но когда, например, суды бывают поддельными, несправедливыми и тому подобное, то, мне кажется, разными всякими кодексами, статьями и правилами подтереться можно. Дело ведь будет зависеть от мастерства, убедительности той или иной стороны, защиты или обвинения, и, следственно, когда, представим такой бредовый случай, защитник окажется бездарным, то обвиняемого осудят независимо от его действительной вины или невиновности. Не говоря уже о двойных стандартах в обществе, в суде в частности.

Согласись, что когда напакостит какая-нибудь большая шишка, то ему либо спустят с рук, либо дадут условный срок. Зато, когда какой-нибудь молокосос или просто обыватель напакостит, в той или иной степени, то к нему снисхождения не будет- молодой хулиган украдет шоколадку в магазине, и ему сделают выговор, а крупная шишка может воровать деньги и пользоваться безнаказанностью, а ему лишь бы что…

– Ты как обычно – тирады. Тебе трибуны ещё недостаёт…

– Ты знаешь, тем лучше, что без трибуны…

Они закончили и опять разошлись по разным углам. Александер включил свой сенсор и стал «чилить», а супруга стала по компьютеру переписываться с дочерью и рассказывать про их случай в Хартсе.

Александер в этот момент думал про его общение с Адрианом. Он не был к нему равнодушен, но мысленно представил, что в худшем случае, то есть если Адриана посадят в тюрьму на несколько лет, то он сам забудет про него в скором времени. Александер был честен с собой и предположил в себе безразличие к чужому несчастью, он сам себе не казался и не строил из себя благородного альтруиста, не считал себя праведником, он способен критиковать себя, не говоря уже о других. Но он не мог предположить, что на суде у него возникнет такое чувство, про которое он знал, но которого давно не ощущал. Он думал, что не способен на это, он мог назвать себя «эгоистом», «циником» или «бессовестным», но он не думал, что он почувствует реальный стыд и чувство вины, тем более за другого человека, за Адриана.

Трибунал состоялся спустя месяц после акта убийства.

Адриана за этот месяц посетила два раза Майя и один раз Александер. Арно, который постоянно находился в непосредственной близости от него, то есть на службе, тем не менее не имел к нему доступ. Он как ценный человек на трибунале, знакомый и сослуживец подсудимого, он думал, имел право посетить и утешить человека, с которым был знаком уже несколько лет; которого пригласил на собственную свадьбу и который был у него в гостях и видел его сына. Однако по непонятным причинам начальство отказало Арно в визитах, обьясняя это «некорректностью его, Арно, положения», имея в виду то, что он сослуживец Адриана и что это «неправильно с точки зрения его, Арно, положения и службы». Арно не решился спорить с начальством, он вообще был скромным, но его это возмутило. Он не смог получить хотя бы внятного аргумента в пользу запрета визитов, но спорить и настаивать на этом не хотел.

На самом трибунале присутствовало много военных, гражданских было поменьше собственно потому, что это был трибунал, а не гражданский суд. Главными персонажами, кроме самого подсудимого, судьи, адвоката, прокурора и некоторых клерков, были Майя (её всё – таки пригласили на суд), Арно, Александер, ефрейтор Антон и офицер, который не смог остановить Адриана, а также некоторые родственники подсудимого. Сам Адриан, связанный магнитными наручниками, стоял в своей «камере» справа от всего зала.

Когда в зал зашёл судья, все по традиции встали. Адриан стоял и до этого, но если бы и сидел, то встал бы нехотя -он не имел почтения ни к кому из тех людей, которых видел. Своих «друзей» Арно и Александера, а также Майю он хотел видеть «виноватыми» перед ним, что они ему «должны и обязаны» -должны иметь «чувство вины» перед ним и должны ему помочь. Он, подсудимый и обвиняемый, чувствовал перед всем залом собственное превосходство, а не унижение и вину, и в первую очередь перед своими знакомыми. Он ждал не дождался того момента, когда все прения, официозные высказывания прокурора и адвоката, слова двух свидетелей, офицеров, экспертов и его собственных «друзей» закончатся и судья даст ему, подсудимому, слово, чтобы Адриан смог «от души» высказать всё, что у него на душе накопилось.

Он ждал, ждал и слушал, как его обвинял прокурор, защищал адвокат, как давали показания, как говорили родственники, знакомые, «жена», а также ефрейтор Антон и майор-очевидец. Говорили офицеры, бойцы; говорили про службу, про самого Адриана. Говорили, что все знакомые с ним бойцы знают его «серьёзным», «отягчённым никому не известными думами и далеко не поверхностным и легкомысленным человеком». Говорили, что сам он недавно что-то сказал, ещё до случая на крейсере, про «дрянной сон»; пропевал другим бойцам «больной», придуманный им стишок:

– Попадает в лагерь жид;

Пленник – жид, начальник – фриц.

Жид кричит: Я буду жив!

Фрица надо в Аушвиц!

Александер, в свою очередь, сказал про «кризис подсудимого», что он «во всем разочаровался» и «не смог найти себя на службе», что он «славный малый, вовсе не больной, но «жертва социального дарвинизма».

Арно сказал, «что, возможно, Адриан ему завидовал, в связи с чем он чувствует некоторое неудобство и даже словно чувство вины перед ним». Адриан, слушая это с poker-faced, тем не менее, был доволен Арно, который оправдал его ожидания и дал ему чувство морального превосходства над ним.

Когда спросили Майю, ей дали слово в конце, а не в начале, то она металлическим равнодушным голосом сказала:

– Люди могут осудить этого человека, но я сомневаюсь, что он способен на рецидив, поэтому я не уверена в том, что есть смысл портить ему жизнь. Психологические консультации или исповедь у священника, мне кажется, были бы эффективнее, чем временная изоляция, после которой ему может стать ещё хуже. Нет гарантий, что Адриан исправится после своего срока. Наказывать человека – цифровое мышление, так действуют роботы. Люди должны мыслить аналогово…

После всех продолжительных прений судья наконец обратился к подсудимому.

– Подсудимый, ваше слово.

Адриан поднял голову, встал и стал расхаживаться по своей камере, презрительно оглядывая весь суд, и молчал.

– Подсудимый, вы будете отвечать? Вам есть, что сказать?

– Да…– выразительно сказал Адриан.

– Мы вас слушаем…

Адриан начал свою тираду:

– Вы знаете, ваша честь, несмотря на свой стаж в работе, я до сих пор не привык к тому, что называется цинизмом. Простые солдаты внизу всей этой пищевой цепочки под названием «должности» или «звания», но это ладно, так всегда было…

– А что ещё? – спросил судья.

– …Вы знаете, когда я вижу парней в наших рядах, у которых, небось, ещё и девушек нет, которые молодые и свежие, то я задаю себе вопрос: молодые знают, за что умирать? За что отдавать душу неразменную?

Александер вспомнил их последнюю встречу, вспомнил собственные слова. Он сохранил нордическое хладнокровие и смотрел орлиным пристальным взглядом на своего «духовного ученика».

– Войны в Хартсе ещё не было, а если будет, то что? Вы пошлёте этих парней умирать? – продолжал Адриан.

– Ближе к делу. – перебил его судья.

– Как можно отправлять на убой человека, который только начал жить? В войска берут людей в расцвете сил, чтобы потом люди защищали. Кого? От кого?

– Защищали свою страну, и вы это знаете лучше многих. – сказал судья.

– Свою страну… – улыбнулся Адриан.

– Да, а что вас удивляет?

– Наполеон говорил, что этими побрекушками: орденами, медалями и прочим, он мог управлять людьми в своих интересах…

Александер задумался. Он не мог предвидеть, что его «просвещение» нового «духовного ученика» приведёт к таким последствиям. Он узнавал себя, свои взгляды в его словах. Ему казалось, что ответственность лежит и на нём, и он чувствовал испанский стыд за Адриана.