— Когда апрель обильными дождями[169]… — пробормотал он, входя в двери Харбор-холла, и, вызвав лифт, посмотрел на часы: заканчивалось его одиннадцатичасовое занятие. Расписание с февраля не изменилось: у Нельсона по-прежнему было по четыре занятия в понедельник, среду и пятницу, но теперь их вела его ассистентка, Джилиан. С тех самых пор, как Нельсон стал и.о. заведующего базовым отделением, Джилиан вела все его занятия по литературной композиции, раздавала и проверяла сочинения, проводила консультации. Нельсон не вмешивался, требовал только, чтобы она точно следовала программе. В результате для аспирантки она зарабатывала на удивление много; Нельсон, хоть и возглавлял базовое отделение всего шесть недель, сумел поднять зарплаты всем преподавателям литературной композиции, но в первую очередь Джилиан. Теперь у него были развязаны руки, чтобы заниматься Джеймсом Хоггом и административными делами. Выходило лучше для всех; правда, в последнее время он начал примечать, что Джилиан спала с лица. Впрочем, это не беда — ей и раньше не мешало бы сбросить вес.

Нельсон поднялся в лифте на восьмой этаж, легко Держа перед собой новенький кейс. У него оставалось время просмотреть почту и бумаги перед встречей в Викторией Викторинис. Им предстояло обсудить предстоящее заседание учебного комитета. Оба решили, что заседание пройдет глаже, если они заранее утрясут свои разногласия. Нельсон, разумеется, хотел сделать упор на классику; Викторинис наверняка мечтала о теоретическом курсе, начиная с Хайдеггера. Нельсон надеялся, что после торга, который давался ему все легче, и благодаря своему растущему влиянию сможет свести разногласия к плюс-минус нескольким часам. Сейчас, уверенно поднимаясь в личный кабинет на верхнем этаже Харбор-холл, в пре-красном новом костюме, легонько постукивая мертвым пальцем по невесомому кожаному кейсу, он чувствовал, что получил наконец моральное право претворять в жизнь тот самый просвещенный центризм, за который ратовал с первых дней в университете. Возможно, пришел ему в голову афоризм, благие намерения и моральное право их осуществить — это одно и то же. Надо будет записать, как только поднимусь в кабинет.

Бодро дзынькнув, лифт выгрузил его на плюшевый ковер восьмого этажа. Нельсон повернул направо, мимо кабинетов и копировальной. Разумеется, надо признать, что просвещенный центризм поддерживать легче, когда идейные экстремисты так или иначе выбыли из боя. Слободан Ямисович, иначе называемый Марко Кралевич, вероятно, даже не в Штатах: где-то скрывается от министерства юстиции, Интерпола и Гаагского трибунала. Лотарингия Эльзас тоже исчезла — все считали, что она стала Бонни Паркер при Клайде Бэрроу — Кралевиче. Самого теоретика ректор уволил, как только всплыло его настоящее имя. Эльзас по-прежнему числилась лектором, хотя зарплаты не получала. А это уже две свободные ставки, резонно подумалось Нельсону.

На противоположном конце спектра, Вейссман, который хотел бы превратить заседания учебного комитета в хоровое исполнение гимнов Шекспиру, Мильтону и Элиоту, был в эти дни телесно и духовно опустошен ненасытным вниманием Пенелопы О. Живое подтверждение эссенциалистских врак, будто ни один мужчина не откажется лечь в койку, Вейссман устало волочил ноги по площади и коридорам Харбор-холла, словно эдвардианский полярный исследователь, неуклонно бредущий с санями к собственной смерти. Пенелопа О с прежней энергией читала свой необычайно популярный курс, но Вейссман, осунувшийся, с ввалившимися глазами, громко зевал на заседаниях и засыпал на собственных семинарах. Сам Нельсон никогда такого не слышал, однако многие уверяли, будто каждый вечер из-за двери профессора О на восьмом этаже доносится ритмичный скрип мебели и вопли Пенелопы: «Учи меня! Учи меня! Учи меня!», — а затем оргазматические крики Вейссмана: «О… о… о… О, АНГЛИЯ![170]»

«Бедный Морт!» — думал Нельсон, ныряя в преподавательскую гостиную.

— Профессор Гумбольдт! — вскричала Канадская Писательница, двумя руками протягивая ему завернутый в фольгу сверток.

— Профессор, — выдохнул Нельсон, делая изящный пируэт, и через плечо Писательницы бросил взгляд на кофейник. Ему хотелось перехватить чашечку, но меньше всего улыбалось снова оказаться с ней в этой комнате.

— Надеюсь, вы любите булочки с пеканом, — сказала Писательница, сияя и двумя руками сжимая сверток. — Если нет, завтра я принесу что-нибудь другое.

— О черт, булочки с пеканом… — Нельсон медленно попятился, сжимая портфель, чтобы только не взять сверток. С самого эпизода в День святого Валентина писательница стремилась восполнить свое прежнее невнимание. Она обрушила на Нельсона медленную и неумолимую лавину сдобы: оладьи с отрубями, дрожжевые сайки, булочки с корицей, плюшки с маком, домашние пироги с глазурью и без, слойки с фруктовой начинкой и без начинки, торты, тартинки и тарталетки, ватрушки и волованы, коврижки морковные, миндальные и лимонные, а также печенье всех видов с любым мыслимым сочетанием кокосовых и грецких орехов, изюма и шоколадной крошки.

— Это не такие, как вчера, — уверяла она, сильнее сжимая фольгу. — Те вам, наверное, не понравились, потому что пекана в них было больше, чем теста. Тогда пекан был нарезан вдоль, — пояснила она, показывая ребром ладони, как был нарезан пекан, — а сейчас порублен. Вы только…

Несколько недель назад, принимая корзинку со сдобными плетушками, Нельсон взял Писательницу за руку и сказал: «Спасибо, вы достаточно для меня сделали», но, по всей видимости, его гневное обвинение, брошенное на вечеринке, можно было избыть не иначе, как ежедневно принимая ее хлебы предложения.

— Я попробую, — сказал он, беря сверток.

Плечи Писательницы обмякли, и она побрела прочь, выполнив на сегодня свой тяжкий долг.

Зажав под мышкой теплые булочки, Нельсон пошел к себе в кабинет. Теперь, когда Викторинис переехала в кабинет декана, Нельсон занял ее прежнее место. Жалюзи были подняты, в окно струился яркий свет, суровые стол и полки исчезли. Пока Нельсон обходился стандартной казенной мебелью, но уже заказал новый деревянный стол и мягкое офисное кресло, а за лето надеялся перекрасить стены из замогильно-белого в какой-нибудь более приятный оттенок.

Он поставил кейс, положил булочки и просмотрел почту, которую приносил по утрам кто-нибудь из секретарей. Огонек на телефоне мигал, и Нельсон, еще не сняв пальто, включил запись на автоотвечике. Он надеялся, что одно из сообщений будет от Миранды, поэтому закрыл дверь, набрал код голосовой почты и начал прокручивать меню, глядя в окно на верхушку часовой башни. Уже много недель там не происходило ничего странного, и Нельсон подумывал, не было ли увиденное и услышанное какой-то причудой аэродинамики, завихрением снега в темноте и гудением ветра в декоративных зубцах. Ясным весенним утром башня казалась просто старой и обшарпанной, ничуть не похожей на мрачный готический замок с привидениями.

Первые несколько сообщений были от Вейссмана, который все раболепнее просил о встрече, предлагал планы, советы, сотрудничество. Нельсон прослушивал лишь первые несколько секунд каждое. В последнем Вейссман охнул посреди фразы и устало воскликнул в сторону от трубки: «Ой, милая, не сейчас», после чего сразу пошли гудки.

Следующее сообщение было от сержанта Гаррисона из полицейского управления Гамильтон-гровз — ему Нельсон через неделю после вечеринки сообщил об исчезновении Виты. «Просто держу связь, — лаконично известил сержант. — Ничего нового».

Нельсон рассеянно прослушал следующие сообщения — аспирант слезно молил выделить ему часы в программе литературной композиции, Линда Прозерпина что-то мычала с набитым ртом, Джилиан просила перезвонить… Его отвлекла мысль о Вите. В воскресенье после Валентинова дня он снова отправился в студенческое гетто и минут пять мерз у нее на крыльце, безуспешно давя на кнопку. Даже звонка слышно не было. Уже собравшись уходить, Нельсон стукнул по двери кулаком, и та неожиданно отворилась.