Вейссман на миг закрыл глаза, словно охваченный сильным чувством, но тут же снова взглянул на Нельсона.

— Однако мы живем в нарциссическое время, друг мой. Почему бы талантливым молодым людям не увлечься теорией, которая, как они сами говорят, выдвигает критика на первое место, более того, ставит его выше творца? Кто может их винить, если образец личных достижений в нашем безумном мире не одинокий художник, в безвестности служащий истине и красоте — я не стыжусь, Нельсон, не стыжусь всерьез произносить эти слова! — но популярные певцы, киноактеры и даже преступники. Мой Бог, Нельсон, в наши дни достаточно кого-нибудь красочно убить, и вам обеспечен контракт на книгу, фильм и выступления в ток-шоу. Я не религиозен — во всяком случае, в традиционном смысле, — но что-то толкает меня сказать, что это конец света. Безусловно, постмодернистская теория и убийцы-ньюсмейкеры — знаки грядущего Апокалипсиса.

— Мне тоже вас не хватало, Морт, — выдавил из себя Нельсон.

— Ну да. — Вейссман просветлел. — Вот почему я удивился и даже немного обрадовался, увидев, что Викторинис взяла вас под свое крыло.

Он в упор посмотрел на Нельсона. Тот молчал. Перед глазами у него плыло. Так вот она, разгадка!

— Разумеется, мое осуждение не распространяется на Викторинис, — донесся голос Вейссмана. — Видит Бог, у нас были разногласия, но, если отбросить сафическую пропаганду, я не верю, что ее сердце лежит к постмодернизму. Когда-то эта женщина писала очень толковые работы по викторианцам и романтикам.

Нельсон заморгал; лицо Вейссмана вновь обрело четкость. Так вот из-за чего эта встреча: у Вейссмана сложилось впечатление, что на Обеденный семинар Нельсона пригласила заведующая базовым отделением. Без сомнений, он слышал, что Викторинис взяла Нельсона обратно и даже прибавила ему пару групп — нехарактерная для нее доброта. Пропащие Мальчишки видели, как Нельсон и Викторинис беседовали на восьмом этаже, и наверняка сообщили об этом своему предводителю. Нельсон как таковой Вейссмана не интересует; профессор просто хочет знать, что затеяла Викторинис.

— Конечно, мне не следует об этом говорить, — Вейссман скромно потупился, — но я имел небольшой разговор с нашей la belle dame sans merci[85] — когда же это было? — с неделю тому назад. Не смею утверждать, что это решило дело — я первый сознаюсь, что женский ум, не говоря уж о лесбийском фаллосе, для меня загадка, — да это и не важно. Очень любезно со стороны Виктории подыскать для вас что-то в наше время затягивания поясов и бюджетных ограничений…

Палец у Нельсона вспыхнул с новой силой. Он знал, что Вейссман врет. Оставалась одна загадка: неужели Вейссман не догадывается, что Нельсон знает? Или ему настолько все равно?

— Спасибо. — Нельсон сложил руки на груди.

— Мне просто хотелось бы, чтобы факультет мог сделать для вас больше, — сказал Вейссман.

— Не исключаю, что и может.

Подошел официант со счетом. Вейссман, не взглянув, положил на поднос кредитную карточку.

— Пусть факультет заплатит за угощение, ладно? — Вейссман подмигнул. — Я знаю, как трудно молодому семьянину. Каждый пенни на счету.

Когда Нельсон помогал наставнику надеть пальто, его раскаленный палец прошел в полудюйме от шеи Вейссмана. Помахав Акулло и Миранде, Вейссман двинулся мимо столиков и через толпу в вестибюле. Нельсон поспешал следом.

— Профессор Гумбольдт! — воскликнул Вейссман, когда они вышли на морозный тротуар. — Не пропадайте больше! Я получил огромное удовольствие от сегодняшней встречи. — Небрежно сжимая перчатки левой рукой, он протянул Нельсону правую.

— Скажите, — сказал Нельсон, крепко стискивая его ладонь, — о каком деле говорил Акулло, когда подошел к нашему столу?

Вейссман похлопал ресницами и улыбнулся.

— Что за ЧП на факультете? — спросил Нельсон. Палец горел.

Вейссман попытался вырвать руку.

— Дело сугубо конфиденциальное… — начал он.

— Понимаю, — Нельсон крепко держал его ладонь, — но мне очень хотелось бы знать.

Вейссман заморгал. Прохожие обходили двух мужчин, застывших посреди тротуара.

— Скажите мне, Морт, — повторил Нельсон. — Пожалуйста.

Палец внезапно успокоился, как будто его погрузили в холодную воду. Вейссман, почти одного роста с Нельсоном, закатил глаза и зашатался. Нельсон, не ослабляя хватки, левой рукой подхватил старика под мышки.

— Морт, как вы себя чувствуете?

Неужто он перегнул палку? Что, если у Вейссмана плохо с сердцем? В конце концов, он уже не молоденький и много лет живет на виски и жареном мясе.

Однако Вейссман выпрямился и широко распахнул глаза.

— Как нельзя лучше! — с жаром воскликнул Вейссман. Он поймал Нельсона за локоть и развернул к университетскому городку. — Если вы поклянетесь, что дальше вас это не пойдет, я вам скажу. Но никому ни слова. Обещаете?

— Обещаю.

— Ну что ж. — Вейссман театрально огляделся. — Кто-то на факультете рассылает анонимные письма.

После последнего занятия, в ранних сумерках, Нельсон отправился в студенческое гетто возле университетского городка, к Вите. В оранжевой парке и текущих галошах он двигался мимо восьмилетней давности каркасных домиков, наполненных студентами, как перезрелый бобовый стручок. У каждого осевшего крыльца догнивала продавленная кушетка и ржавел на цепи велосипед без колес. Между домами стояли переполненные мусорные контейнеры. На вытоптанных газонах валялись смятые банки из-под пива и сломанные пластмассовые стаканчики, канавы были забиты гниющей листвой, обертками от гамбургеров и грязным подтаявшим снегом. Тротуары превратились в архипелаг пакового льда. Нельсон подумал, не стоило ли привязать к дереву бечевку, прежде чем входить в этот лабиринт студенческой нищеты.

Он тревожился за Виту, а теперь у него появилась и новая причина отыскать ее в норе. По пути к Харбор-холлу Вейссман рассказал ему, что некто рассылает угрожающие анонимки факультетским евреям и голубым. Давно так продолжается, не известно — первые получатели никому про письма не говорили. Только когда Вейссман сам получил такое и показал Акулло, начали выползать остальные. Не содержавшие прямых угроз, письма тем не менее намекали, что враг у ворот, что западная литература и христианская цивилизация подрываются феминизмом, гей/лесбийской теорией, а также политическим, культурным и сексуальным релятивизмом еврейских интеллектуалов. В тексте чувствуется определенный налет литературного остроумия, признался Вейссман, понизив голос, есть аллюзии на знаменитых литературных антисемитов — Паунда, Элиота, Кристофера Марло, выдающие уровень образованности куда выше, чем у доморощенных американских неонацистов.

Как еврей, Вейссман оскорбился и встревожился. «Гнусные писульки», говорил он явно от чистого сердца. Оскорбленный и встревоженный тем, что его свалили в одну кучу с гомосеками, он не мог не видеть и другого: письмо использует те же аргументы, которые — за вычетом антисемитизма и гомофобии — он приводил сегодня за ленчем. Перед самым Харбор-холлом Вейссман положил руку Нельсону на локоть.

— Мы догадываемся, кто это. Затруднение в том, как, не раздувая скандала, уволить коллегу на постоянном контракте. Хотя я уже и так сказал слишком много.

Палец у Нельсона горел. Ему смертельно хотелось узнать, кто же предполагаемый анонимщик. Он снял перчатку, чтобы схватить Вейссмана за руку, вжать пылающий палец ему в ладонь.

— Профессор! — рявкнули неподалеку. Оба обернулись, и Нельсон покраснел, понимая свою ошибку, — его никто не звал.

— Вас хочет видеть Антони! — Из Харбор-холла выскочил распаренный Лайонел в рубашке без пиджака, чуть не сбив студента. Мальчишка в досаде показал кукиш его спине.

— Входит Калибан, — прошептал Вейссман, — грубый и уродливый раб.

— Он хочет видеть вас прямо сейчас. — Лайонел шагнул между Вейссманом и Нельсоном.