Блант с натугой поднялся.

— В дерзанье… — Он тянул к Нельсону дрожащую руку. Ладонь у него была мягкой и влажной, однако пожатие оказалось на удивление крепким. — В дерзанье — цель… — повторил Блант. По его щекам текли слезы.

На последнем году магистратуры Нельсон, описав полный круг, снова стал собой — жизнерадостным, влюбленным в книги, общительным, хотя и не таким наивным. Он поднабрался иронии и научился, не краснея, произносить в смешанной компании слово «фаллоцентрический». Он написал диссертацию о Конраде и колониализме, избрав золотую середину: поюжнее Альфреда Кейзи-на, посевернее Эдуарда Сайда. Получилась крепкая умная работа, сочно написанная и в меру сдобренная теорией. Идея была киплинговская: перекинуть мост между двумя мирами, старым и новым, остаться простым и честным с царями и постмодернистами, сближая их своим мудрым пониманием: Нельсон Всепримиряющий.

Деньги, которые Бриджит скопила, работая в цветочном магазине, до последнего центра грохнули на костюм, который Нельсону предстояло надеть на ежегодную конференцию англистов через неделю после Рождества. Ассоциация по изучению современного языка собиралась тот год в Чикаго. Нельсон и Бриджит остановились у ее родителей. Нельсон побывал на шести собеседованиях: в течение трех дней уверенно входил то в одно, то в другое шикарное помещение, раскованно садился и отвечал на вопросы спокойным, уверенным баритоном, не забывая говорить законченными предложениями. Умные слова он вставлял небрежно, чтобы показать себя человеком знающим, но не занудой.

В конце недели Нельсон, Бриджит, Клара и их новорожденная дочь Абигайл праздновали Новый год у родителей Бриджит в Саут-сайде. В полночь мистер О'Ши в присутствии своей огромной семьи и овдовевшей матери Нельсона встал и, опережая события, предложил выпить за профессора Нельсона Гумбольдта, доктора философии. Все закричали: «Ура!» У Нельсона защипало в глазах. Он жалел только, что отец не дожил до этого дня.

Прошел месяц-другой — никакого ответа. Еще через месяц пять университетов из шести прислали письма с вежливым отказом. «Наш брат» начал потихоньку рассасываться по маленьким учебным заведениям Вайоминга, Лас-Вегаса, Лонг-Айленда. Троечники шептались у Нельсона за спиной, что некоторые себя переоценили. Мол, приличные университеты приглашали его на собеседование только для статистики, которую подают в Комиссию по преодолению половой и расовой дискриминации, чтобы уравновесить количество кандидатов-цветных. Март перетек в апрель, апрель — в май, и даже Бриджит начала спрашивать Нельсона, что он себе думает. Она уговаривала его позвонить в последний оставшийся университет, Мидвест в Гамильтон-гровз, и спросить, не затерялся ли их ответ на почте.

— Так дела не делаются, — отвечал Нельсон, держа на руках гукающую Абигайл.

— Может, как раз так они и делаются. — Бриджит выросла в рабочей среде и смотрела на вещи практично. — Может, потому тебя никуда и не берут.

— С такими университетами, как Мидвест, — сказал Нельсон, — нельзя показывать, что тебе позарез нужна работа.

— Нельсон, тебе позарез нужна работа. — Она забрана у него Абигайл.

Однако Нельсон не звонил. Пока нет ответа, можно Надеяться. «Наш брат» дивился уже тому, что кандидатуру Нельсона вообще согласились рассмотреть. Остальные пять университетов были куда скромнее, но Гамильтон-гровз называли в одном ряду с Мэдисоном и Беркли. Именно в ном легендарном месте основатели антивоенного движения составили за чьим-то садовым столом знаменитый Гамильтон-гровзский манифест. В хорошую погоду, если принюхаться, там можно еще различить запах слезоточивого газа или горящего призывного пункта. Для постмодернистов Мидвест был столицей, где они могут разгуливать по улицам этаким Вальтером Бенжамином[40], примечать все и писать насыщенные эссе в кофейнях на Мичиган-авеню; для «нашего брата» он был недостижим, словно Оксфорд или Сорбонна. Однако Нельсон был преисполнен надежды, как Джуд Незаметный, смотрящий на огни Крайстминстера[41]. За него ходатайствовал не кто иной, как профессор Блант; препоясавшись для последнего боя, стареющий Беовульф написал Мортону Вейссману [42], своему бывшему однокашнику, а ныне старшему преподавателю в Мидвесте.

В середине мая Нельсон был нарасхват: выпускники всем миром грузили пожитки. Десять дней кряду Нельсон ходил в майке и шортах, питался пивом и пиццей, домой вваливался потный, усталый, и у них с Бриджит происходил один и тот же тягостный разговор.

— Из Мидвеста звонили? — спрашивал Нельсон.

— Нет, — отвечала Бриджит, не удостаивая его взглядом.

Наконец, однажды в пятницу вечером, последний желтый грузовик поплыл по прерии, как фургон первых переселенцев. Бриджит стояла в дверях дома и махала рукой. Клара висела у отца на ноге, Абигайл извивалась на руках у матери. Сияющий закат золотил Нельсона и его семью, ветер трепал Бриджит волосы. Они походили на благообразных колхозников с советского плаката, устремленных в светлое будущее. Бриджит отдала Нельсону Абигайл и сказала, что сегодня звонили дважды. Сначала ее отец — он договорился, что Нельсона возьмут грузчиком в док, просто чтобы перебиться, пока он не устроится куда-нибудь преподавать литературу.

— А кто второй?

— Профессор Вейссман, — ответила Бриджит. — Из Мидвеста.

— Что сказал?

В воздухе пахло навозом и зацветающей кукурузой.

— Чтобы ты ему перезвонил.

Нельсон поцеловал дочь, которая тут же загукала и потянула его за волосы. Что бы ни говорили коллеги-постмодернисты, есть такая вещь, как судьба. В жизни случаются минуты наивысшего счастья, и это — одна из них. Ветер нес запахи изобилия и нового рождения. Золотистый свет преобразил его жену и детей в лучезарных ангелоподобных созданий.

— Я позвоню твоему отцу, поблагодарю его за хлопоты и скажу, что это лишнее. — Нельсон повернулся к дому — Абигайл на руках, Клара цепляется за штанину. — Потом позвоню профессору Вейссману.

— Позвони сначала Вейссману. — Бриджит догнала Нельсона и взяла Клару за руку. — Может, он хотел отказать.

— В таком случае они прислали бы письмо. — Нельсон улыбнулся. — Думаю, меня приглашают для разговора.

Бриджит тронула его за руку, и Нельсон улыбнулся. Ее растрепанные ветром волосы сияли в закатных лучах. Она отбросила с золотистой щеки светящуюся прядь.

— Нельсон, ты потянешь?

Она была так прекрасна, что у него к глазам подступили слезы.

— Ах, — сказал Нельсон и замер, не в силах вымол-нить ни слова, потом набрал в грудь воздуха и заговорил голосом отца.

— Ах, — прошептал он, — но в дерзанье цель, не то — на что и небо?

3. ПРОКЛЯТИЕ ФУ МАНЧУ[43]

Утром после больницы Нельсон проснулся от стука. Продавленный матрац под ним ходил ходуном. Что бы там ни обещал врач, палец горел. Осоловелый от кодеина, Нельсон открыл слипшиеся глаза. Старшая дочь Клара прыгала на кровати. Она была по-прежнему наряжена космической амазонкой из телесериала, название которого Нельсон не помнил. Увидев, что отец проснулся, Клара плюхнулась рядом с ним на колени.

— Все биологические субстанции будут поглощены, — прорычала она голосом своей героини. — Сопротивление бесполезно.

Матрац перестал трястись, но стук под ухом не прекращался. Нельсон повернулся и увидел, что младшая, Абигайл, кубиком сосредоточенно толчет на ночном столике леденцы. Она была наряжена ангелочком: в простыне и оборванных крылышках из гофрированной бумаги. Возле кровати лежал ее мешочек со сладостями.

— Не сейчас. — Бриджит стащила Клару с кровати. — Папа нездоров.

— Сдавайся, землянин! — извивалась Клара. — Умри, бессмысленный бурдюк с водой!

К тому времени, как Бриджит вернулась за Абигайл, та уже закончила толочь леденцы. Когда мать подняла ее на руки, она сыпанула сладкой пылью отцу в глаза.