«Что вы сделали?» — спрашивала она. Нельсон пробежал пальцами по клавиатуре. «Ничего», — гласил ответ.
***
Несколько дней спустя Нельсон на «кроун-виктории» отправился в аэропорт встречать следующего кандидата. Дэвид Бранвелл, сотрудник одного из старейших английских университетов, сделал себе имя работой «Обычное дело[130]: Том Джонс и его путь к познанию» и с тех пор шел от успеха к успеху, плодя нетленные труды по Уэйну Ньютону, Энгельберту Хампердинку, Зигфриду и Рою[131]. Обычное дело, когда после его докладов со сцены ворохами уносили мужские и женские трусы. Единственный неловкий вопрос, некое подозрение в импотенции Акулло подытожил на полях своих рукописных заметок: «Почему не Элвис???» На это Бранвелл рассказал десятку доверенных друзей, что работает над Элвисом, однако мир еще не созрел для его революционных выводов. Когда созреет, он, Бранвелл, совершит переворот в элвисоведении.
Кандидат сошел с самолета в идеально подогнанном костюме и шитых на заказ ботинках — высокий плечистый йоркширец со смоляно-черной густой шевелюрой: с лица цыган, по одежде и манерам — джентльмен. В руке он нес дипломат, на плече — сумку. Нельсон в новом костюме почувствовал себя мятым цэрэушником, отправленным встречать Джеймса Бонда. Палец заныл.
Однако рукопожатия не последовало. Бранвелл был небрит, с опухшими глазами, от него пахло виски. «За мной?» — спросил он с северо-английским акцентом, проглатывая гласные.
— Да, — отвечал Нельсон.
Бранвелл вручил ему сумку и дипломат.
— Черт, надо опрокинуть стопку, — сказал кандидат, быстрым шагом направляясь через зал ожидания.
Он опрокинул не одну, а две, еще до машины: виски в одном аэропортовском баре, пиво — в другом. Нельсон трусил следом. Женщины и некоторые мужчины оглядывались на Бранвелла. В «кроун-виктории» кандидат отодвинул сиденье до отказа и закрыл глаза еще до того, как Нельсон включил зажигание. К тому времени, как они выехали на шоссе, Бранвелл уже ритмично похрапывал. Глядя одним глазом на дорогу, Нельсон положил руку на его волосатую лапищу. Йоркширец задышал чаще, но не проснулся.
— Вам зверски хочется пить, — сказал Нельсон.
Однако он и не знал, сколько англичанин может без ущерба принять на грудь. На всех мероприятиях Бранвелл говорил блестяще, шел не пошатываясь и пил как лошадь. В промежутках он направлялся прямиком к ближайшей уборной, вставал перед толчком, вздыхая, как рабочая лошадь, и писал по три минуты без остановки. Нельсон знал точно, потому что всякий раз ходил с ним. Потом кандидат плескал воды в лицо, массировал кожу под глазами и оттягивал перед зеркалом веки. Через несколько минут он был готов к следующему выступлению.
Его мужское обаяние действовало безотказно. Они с Акулло оглядели друг друга — «Коварные улицы»[132] встретились с «Этой спортивной жизнью»[133] — и остались очень довольны. Викторинис за черными очками была бесстрастней обычного, но остальные факультетские дамы пребывали в разных стадиях трепета. Лотарингия Эльзас открыто ела кандидата глазами, в то время как Кралевич, в берете и бриджах для верховой езды, хмурился у нее за спиной. Пенелопа О, которую вообще-то никто в комиссию не приглашал, являлась на все мероприятия в цветастых лосинах, подчеркивавших спортивные икры, и свитере, сползавшем с обоих плеч. Она держалась с лондонской простонародной развязностью, словно показывая Бранвеллу, что не прочь его закадрить. Даже Миранда дрогнула. Ее самообладание стало чуть более явным — Скарлетт О'Хара старательно не замечает Ретта Батлера. Акулло то ли не видел, то ли ему было по барабану.
Перед последним, самым ответственным выступлением Нельсон занял пост у мужского туалета. Публика валила в аудиторию А. Как он и надеялся, комиссия запаздывала после обильных возлияний в «Перегрине». Дэвид Бранвелл вышагивал в кругу университетской элиты, оживленный, красивый, жесткий — Хитклиф[134] в ударе. Покуда члены комиссии входили в аудиторию, Бранвелл бодро рванул в сортир, на ходу уверенно пожимая встречным плечи и локти, словно политик на встрече с избирателями.
Однако Нельсон преградил ему путь и крепко, по-мужски стиснул мясистую ладонь. Его обдало запахами пива, пота и твида; карие настороженные глаза, лишь чуть-чуть налитые кровью, скользнули по его лицу.
— Уборная закрыта, — сказал Нельсон. Палец сразу остыл. — Придется потерпеть.
Бранвелл заморгал и покачнулся. Нельсон отпустил его руку. Бранвелл засопел и пошел прочь.
— Элвис. Арон. Пресли, — очень отчетливо произнес Дэвид Бранвелл. Толпа затаила дыхание.
Кандидат двумя руками крепко схватил кафедру, словно собирался кинуть ее в зал. Лоб его блестел, возможно, просто от жары. В аудитории и впрямь было душно; после того как декан грубовато-уважительно представил оратора, слушатели, заполнившие даже проходы, принялись стягивать свитера. Нельсон, в рубашке без пиджака, стоял у дальней стены, под будкой киномеханика, сцепив руки под животом.
— Ведь вы пришли сюда исключительно ради того, чтобы услышать от меня это имя? — Карие глаза Бранвелла блеснули из-под нахмуренных бровей. Напряжение толпы разрядилось смехом.
— Начну с азов, — продолжал Бранвелл. — Думаю, мы все согласны, что на протяжении долгих лет Элвис был и, возможно, остается главной модальностью, посредством которой доминирующая попкультура вбирает и осваивает Другого. Как белый водитель грузовика из Мемфиса, он сам — фигура пороговая, но все же достаточно вовлеченная в более крупные эмоциональные структуры промышленного запада, чтобы потрафить даже йоркширскому пареньку, смотрящему затертые
фильмы с его участием в рабочем клубе Гримторпа. Таким образом, укорененный и в угольных шахтах Северной Англии, и в Gemeinshaft'e[135] позднемонополистического капитализма, Элвис смог позаимствовать ритмы и тропы черной культуры, оторвав их от расовых корней и приспособив для белых потребителей господствующей культурной традиции.
Бранвелл перевел дыхание. Слушатели почтительно молчали, но пока он не сказал им ничего нового.
— А теперь… — Бранвелл улыбнулся. — Я спрошу: какого элвисовского фильма вы никогда не видели?
Аудитория загудела, словно и вправду могла ответить.
— Я скажу, — продолжал Бранвелл. — Это малоизвестный фильм, не вышедший на экраны, не существующий на видео, снятый где-то между «Люби меня нежно» и «Сменой привычки»[136], результат необычного, можно даже сказать, невероятного сотрудничества кинематографистов разных стилей, жанров и взглядов. Режиссер Говард Хоукс, сценарий Маргерит Дюра и Фрэнка Ташлина. Тексты песен Брайана Уилсона и Курта Вайля[137].
Гул стал громче. Кое-кто вытаскивал ручки и блокноты.
— Я говорю, конечно, — продолжал Дэвид Бранвелл, — об утраченном шедевре Элвиса, фильме «Да здравствует Вьетнам!».
Общий вздох. Смех, аплодисменты.
— В этой картине — для тех из вас, кто ее не видел, а я уверен, что не видел никто — Элвис играет Рика Дюбонэ, полукаджуна, получероки. Он ловит креветок в дельте Меконга на своем баркасе «Королева-креолка» вместе с языкастым приятелем «Радистом» Макгилликадди (Эдгар Бьюкенен[138]) и ручной мартышкой Бонн Джо (Дж. Фред Маггз). Дальше вы увидите, что Элвис в этом фильме олицетворяет американскую ориенталистскую фантазию о смешении кровей, в данном случае двух маргинализованных этнических групп. Он и простой белый парень из парода, и неиспорченный индеец.
