– А глаза у тебя такие…

– Какие?

– Не простые, – вздохнула мама, – как и у Артёма. Вы не сможете с ним договориться на равных. Он так и будет тебя давить, как высший по статусу и званию, а ты будешь артачиться. И боюсь, будет взрыв между вами…

– Мамочка, – прошептала Ксения, прикусив край золочёной чашечки, как будто стараясь поймать то мамино касание к пережившей её чашке, – ты всё поняла тогда. Предвидела этот страшный взрыв, разнесший нас в стороны друг от друга. Но и отброшенная, засыпанная комьями грязи, моя любовь и не подумала сгинуть. На этот раз папа уже не встанет между нами. И я рожу своего ребёнка, твоего внука или внучку, мамочка. Я хочу повторения. – Нет. Это будет иначе. Без повторения прошлых ошибок, без всяческих ошибок вообще. Это будет возрождением того прекрасного, что было у них в то прекрасное первое время…

Первое время, с головой отуманенной неожиданно вернувшейся любовью Рудольфа, Нэя не тосковала о дочерях. Не до того ей было. К тому же через девять месяцев родилась её третья по счету дочь, но первая здесь на новой Земле. Земля прежняя в её воспоминаниях ушла так далеко и глубоко в недра памяти, а тяжесть этих воспоминаний не вызывала у неё желания их тревожить, что постепенно стали они казаться ей посторонними, не ей принадлежащими. Будто сданы на хранение неким, физически автономным от неё самой, лицом. Образы, вполне ясные, не вызывали не только муки, но и особых чувств вины и сожаления, даже причастности своей к покинутым детям, к оставленному земному второму мужу. Выходило, что она неполноценная мать?

Но постепенно, поначалу примороженная резкой необычной сменой жизни, память стала оттаивать и вызывать боль. Особенно ночами. И Нэя поражалась, сетовала на жестокость Антона за его отказ высылать ей записи о детях, игнорирование её просьбы. Простив самой себе своё собственное временное, зачерствелое беспамятство в первые годы существования под куполом – в новом городе на новой планете. Антон порвал с ней окончательно, он жил где-то так, как будто никакой Нэи и не существовало никогда. Да и вряд ли он обитал на Земле, став таким же странником – космодесантником, как и Рудольф, и вряд ли уже и вспоминал о беглянке. Но Елена – его мать? Почему она оказалась так жестока? То, что дети стали её полностью, Нэя и не сомневалась. Елена не отговаривала её и, казалось, отпустила с лёгкостью, но ничего не простила, презирала, считала матерью – кукушкой, птицей, бросающей своих птенцов в чужие гнёзда.

Какой стала Алина, упрямица Елена, как выросла и изменилась Лора? Молчание Земли чётко дало ей понимание их отношения – Антона и его матери, правильнее, полное отсутствие всякого отношения. Она перестала для них существовать.

Однажды Антон приснился ей, и что удивительно, она увидела его на Паралее возле того сиреневого кристалла, где прошли её лучшие короткие годы. Впрочем, не мог Антон присниться в земном обрамлении. Земля Нэе не снилась никогда. Чужая планета, не ставшая родной, не давшая ей подлинного счастья, как и предсказывали Тон-Ат и Хагор. Давшая лишь самообман души, убежище от разлада с Рудольфом, эрзац любви.

…Антон бродил по террасам вокруг сиреневых стен и там, на Паралее из её сна, они столкнулись как въявь, как когда-то в лесопарке. Он был прекрасен, но грустен. Он сказал ей, что у него внутри открылась пустота, та самая, оставшаяся после Икринки, которую Нэя, закрыла. Пустота опять вскрылась, проявилась под светилом Ихэ-Олы, и он вдруг понял здесь, на Паралее, то, чего не понимал на Земле. Что любил её, Нэю, и только её уход дал ему это понимание. Из его жизни повторно ушла радость, в которой он пребывал, не ценил, считая всё это естественным фоном своей жизни. Первое же время тоска была такой острой, что он с лёгкостью покинул Землю. Улетел на Паралею, где долго бродил по всё тому же парку, по садам ЦЭССЭИ, как душевнобольной ища встречи с той, которой тут нет, и уже не будет.

– Так ты на Паралее? – спросила Нэя удивлённо, – ты бросил наших девочек?

– Неизбежность при моём профессиональном выборе. А мама получила смысл и наполнение своей жизни. Когда ты оставила нас, я жил один, так случилось, что Наташа оказалась не той, кто смогла тебя заменить. Она быстро потеряла интерес ко мне, или это я потерял. Короче, это произошло взаимно. Как будто наши с ней отношения держались на тебе, а исчезла из моей жизни ты, стала неинтересна и она. Я скучаю по тебе, но простить тебя я никогда уже не смогу. И я запретил маме отвечать тебе, чтобы ты тосковала точно так же, как тоскую я, чтобы ты прочувствовала своё предательство.

– Разве не ты сам и стал предателем?

– Нет. Все прочие мало что значили для меня. Я всегда возвращался к тебе, к нашим детям, а ты предала и их тоже…

Проснувшись, Нэя долго раздумывала над тоскующим посланием его души, а то, что это было именно оно, сомнения и не возникло. Она вспомнила, что Рудольф получал краткое и скудное послание о том, что Соболев Антон Георгиевич отбывает с Земли, а девочки удочерены его матерью Соболевой Еленой Антоновной и новым мужем матери Арсением Ивановичем Рахмановым. Ей Рудольф ничего не сказал, а Артур, не зная об этом, проговорился. Послание было знаком того, что у Рудольфа и Нэи Венд на тех детей права навсегда утеряны. И было бы желательным, что дети во избежание психологической травмы не узнали о том, кто их настоящая биологическая мать. Источник отправления остался неясным. Нэя была уверена, что сообщила об этом Елена – мать Антона. Она так и не простила Нэю. Неожиданная жестокость её бывшей земной матери удивляла, поскольку Нэя хорошо помнила её доброту и великодушие. Любя свободу, земляне хотят её только себе, но не тем, кто их окружает.

Она встала и подошла к голографической стене, всматриваясь в контуры того сиреневого, переменчивого здания, что осталось на Паралее. Кристалл отсвечивал зелёным, – изображение менялось, в зависимости от того, день или ночь чередовались над куполом города. Утро чужого мира освещало иллюзорный ландшафт на стенах спальни, розовеющие кроны колебал ветер мира, где она родилась, но которого не существовало здесь. На пустынных дорожках никого не было, да и не могло быть, и не появится. Объёмная иллюзия – обманка для глаз, плоская на ощупь, если прижать ладонь к стене отсека. Безлюдный унылый ландшафт огибал пределы искусственного мирка под куполом, нет там ни лесопарка, ни зданий, ни Антона, никого из насельников Паралеи, нет и Паралеи. Нэя всё всматривалась, как будто надеялась увидеть нечто реальное.

Причина крылась не в Антоне, и даже, как ни ужасно это, не в оставленных детях, а в самой Паралее. Она хотела туда. Хотела вздохнуть полной грудью в родной атмосфере, напитать глаза размытым изумрудом родных небес. Это не просто сон. Это знак некой близкой перемены, присланный неведомо с каким метеоритом или с пролетающей кометой, что и обронила информационную пылинку. А может, то был чужедальний загадочный луч или радиоволна? Расшифровку послания ей делать не хотелось.

– Нэя, – сказал проснувшийся муж, – иди ко мне…

Она нырнула к нему под лёгкий плед, и он сжал её, подчиняя себе.

– Какое редкое утро, никто не орёт, не зовёт, – он имел в виду спящих в отдельной спальне детей. Его руки скользили под тонкой тканью ночной рубашки, словно он надеялся отыскать там нечто, чего ещё не находил прежде за те девять лет, что они тут прожили. Ласкал набухшую грудь, ни о чём не спрашивая. У неё была четвёртая беременность – уже несколько недель, и она боялась ему сказать, как-то подозревая, что всплеска радости у него не возникнет. Подчиняясь её упрямому желанию рожать одного ребёнка за другим, он, как она чуяла, иногда впадал в отчаяние.

– Ты же обещала, ты же дала слово, что принимаешь противозачаточные средства! И опять обманула! На кого я тут похож в глазах всех? Какой-то архаичный божок плодородия… Да ради того, чтобы нас вывозить отсюда, когда придёт срок, потребуется спецрейс с особым детским отсеком. И ведь все бабы из-за тебя с ума сдвинулись. Все вдруг разом принялись за деторождение…