Она не приходила на ногах, не прилетала на крыльях, не приползала на брюхе, – она просто появлялась, отделяясь от тёмных полей, лежащих за ночным лесом, и наваливалась. У неё и не было ни ног, ни брюха, как и самой зримой воплощённой в веществе формы, но у неё имелось словесное обозначение, имелся и категориальный статус в философских словарях, и она ощущалась как ноющая пустота. Через идеальные прямые линии проложенных наземных дорог для сверхскоростных, молниеносных потомков древних поездов, через полу заброшенные тропы для редких пеших, обленившихся людей, через мельчайшие просветы между деревьями она тяжкой пульсацией, как ленивая старческая кровь проталкивалась, будто через аорты, сосуды и капилляры.

Чем она была, эта пустота? Обиженными лохмотьями, остаточными обрывками, отброшенными обрезками материала Художника для его несравненного Творчества, не вошедшими в рамки Замысла? Возможно, она просачивалась на битком забитую людьми, зверьём и прочей живностью маленькую и тесную Землю из межгалактических глубин?

Человеку так важно осознавать свою принадлежность не только к Солнечной системе, к Млечному Пути, но и к целому Мирозданию, где и малой, пусть и точкой, но он является составляющей частью бесконечности Вселенной. А тот, кто отрицает эту включенность, ниспровергает только себя самого, а уж никак не само человечество, вселённое во Вселенную.

И червяк, и слизняк, и кошачья блоха, гнусная палочка Коха? И они? Да. И они подселенцы в непостижимом этом космическом обиталище. А ты уверена, нашёптывала пустота ей в душу, что твоя Солнечная система с твоим Млечным Путём в никуда не являются отринутой Творцом свалкой неудачных экспериментов? Медленно уничтожаемой, не исключено, что и благим Энтропизатором? В сверх человеческом смысле, если? Это как? В бесчеловечном? Но, в бесчеловечном Мироздании откуда бы и взяться человеку?

И вот она, – проекция ничто, служебная функция Энтропизатора, внедрялась всюду, где зияли прорехи, возникали каверны, скрипели трещины повреждений, петляли тупики упёрто-самонадеянных проектов и колыхались трясины смертоносных заблуждений, чтобы внушить своё несомненное торжество, заявить о своём первородстве, о тёмном могуществе Хаоса.

Но она хотела и жизни тоже, хотела дыхания, потому и лезла в осиротевшие, покинутые и жалобно одинокие души, ища там места и сворачиваясь клубком, как бездомная кошка, нашедшая тёплый укромный уголок. Отогревшись, она вонзала туда когти, перебирала мягкими лапами в сладострастном удовлетворении от найденной жертвы, слившись с которой получит своё, наконец-то, разумное бытие.

Сейчас эта метафизическая тоска пританцовывала, тёрлась шерстяным брюхом о сердце женщины, не имеющей возраста. Но самой женщине казалось, что она отжившая и сухая, забывшая вкус того, чем и питается женщина всю жизнь. Вкус любви. Запах любимого, чьё-то неудержимое к себе стремление, ночное восхищение, покрывающее собою все дневные неурядицы, жёсткую правду и пластичную кривду человеческого устроения. Неужели это было? С нею? И может быть опять? Да нет. Какое там стремление, да ещё и восхищённое. Так бывает только в юности, так было и у неё…

…Следы оставляя в некошеных травах/ Пройдя через сизый реликтовый бор/ Как в детстве идём мы по шпалам, по шпалам/ И лёгкими пьём бирюзовый ликер…

Кто придумал эти строки? И она, и он, они вместе шли и сочиняли, а потом… Свалились в траву, на удивление тёплую, мягкую, несколько высушенную предосенним солнышком, но не настолько, чтобы она кололась и раздражала кожу. И насекомые, живущие вокруг в её дремучих для малых сих тварях измерениях, уже не так активничали как летом, утомились от своей бурной жизнедеятельности, притихли, не досаждали вовсе. Потому и не мешали их встречному устремлению…

Ноги, руки, всё переплелось, уподобились корням, у которых никогда не поймёшь, где заканчивается одно растительное щупальце и начинается другое. Если деревья растут близко-близко, как и бывает в лесу, и переплетаются ими там, в сырой чёрной глубине почвы. Но деревья прохладные и безмолвные, а их тела были горячие и стонущие. И погружение в любовь было таковым, как если бы одушевлённое земное тяготение утягивало её вглубь и темень, а она извивалась кверху, к свету, но сила эта не пускала и продолжала незримым тросом утягивать в вековечную почву и подпочву всего сущего. Окатывала дыханием зева праматери, и это она стонала в ней, принимая в себя через неё, как через синапс, маленький и временный, из трепещущего нерва – из любимого импульс страсти вместе с извержением молодого семени, чем и питается эта праматерь сущего всегда, от начала живого творения. Все девушки испытывают это, если любят, ошеломлённые не своей силой, вырывающейся из их столь ещё и зажатого тела. Все женщины, по замыслу все, должны ликовать в этом, столь и кратком своём счастье, отдавая силу своей праматери, – плату за выделенную напрокат красоту и желанность земного тела.

Она помнила, о чём думала тогда, – нет, не думала, о чём она и могла думать в тот миг? – ощущала в себе свою мать, свою бабушку, и все женские предыдущие поколения. Говорят, что такое же ощущение женщина испытывает и в процессе родов ребёнка, но Ксении не было дано испытать этого. Но вдруг и придётся? И родить, страшно и подумать, от него? От других не надо ей.

Дальнейшее развитие сна закинуло её на пригородную платформу, где они вышли уже после той прогулки. Она знала, что той платформы уже не существует, как и того старого маршрута. Она была там, долго бродила по таким же дремучим зарослям, выискивая прогулочные тропинки, а они там нашлись. Многие всё ещё гуляли там, подчиняясь некому незабытому прежнему алгоритму давно ушедшей жизни, когда любили приходить сюда, чтобы уехать куда-то со своей целью, а то и вовсе без таковой.

Она забралась на поваленный фрагмент старой платформы и села, свесив ноги. Было высоковато, было тепло, отрадно и беспечно как в том самом времени, что ей и снилось. Она и на самом деле там гуляла однажды. Семенила по остаткам разобранных наполовину шпал древней дороги, никуда уже не ведущей. Сидела на той самой плите – останце платформы, глазела то в сизые пространства, то небеса, чья синь маскировалась дымкой бесцветной облачности. От чего небо казалось потолком, ни высоким-ни низким, ни далёким-ни близким, как говорят в сказках.

И вдруг, – не во сне, а в той реальности, что и послужила рабочим материалом для сновидения, – она наткнулась рукой на мужской контактный браслет. Кто-то снял и забыл тут. Чтобы вернуть его владельцу, необходимо было отнести в ближайший пункт потерь. Трогать, влезать в чужие информационные глубины не считалось проступком, но и не желательным, конечно. Хотя любопытство у иных женщин это как вторичный половой признак. Без соприкосновения с живой кожей своего владельца, браслет обычно закрывался от доступа тех, кто его и хватал. Но тут в нём возникла, видимо, некая неполадка, потому что он ожил сразу же, как только Ксения надела зачем-то его на своё запястье. Вернее, активировался лишь один из его сегментов, когда она услышала голос, – Да сколько же можно тебя вызывать? Ты спишь, что ли? Или утонул где?

Голос показался знакомым, а следом и личико обозначилось, Рита! Она с изумлением вглядывалась в Ксению, не находя слов. Потом спросила, – Ты? Откуда у тебя контактный браслет Венда?

– Нашла, – просто ответила Ксения. – Гуляю тут. За городом. Села, поела, дальше пойду.

– Чего поела? – спросила Рита строго, но мягко, как заведующая учебной частью школьного городка.

– Пирожок, естественно, – ответила Ксения. – Захватила с собой в рюкзачке, – она показала Рите маленькую бутылочку с водой. Никакого пирожка на самом-то деле не было.

– Странно, – сказала Рита, – что браслет активировался при контакте с посторонним человеком. Впервые наблюдаю такую вот аномалию