Я села на мягкий и удобный диванчик и приготовилась немного вздремнуть.
Тик-так…, тик-так…, тик-так…
– Эшли, слушай мой голос. Когда я досчитаю до трех, ты погрузишься в транс. Ты сможешь снова увидеть лифт, который отвезёт нас на минус первый этаж.
Один… (тик-так), два… (тик-так), три… (тик-так).
– Вижу лифт.
– Входи в этот лифт. Эшли, лифт исправен?
– Да, лифт исправен.
– Нажимай кнопку минус первого этажа.
– Она сработала, едем.
Через пару мгновений она открыла глаза. Он открыл глаза.
– Здравствуй, док, – проскрипел собеседник, – смотрю мы сегодня звёзды телешоу? – он кивнул на камеру на столе.
– Здравствуйте, Анатолий. Спасибо, что согласились сегодня побеседовать с нами. Камера нужна для Эшли. Мы хотим ей вас показать.
– Интересно… – мужчина в теле девушки хрипло усмехнулся и махнул рукой, – ладно, дело ваше. Мы здесь, чтобы обсудить, как выкурить меня отсюда, так ведь?
– Зачем же так грубо… – врач немного стушевался
– Как есть. У вас не получится.
– Позвольте спросить, отчего же?
– Я на прошлой встрече уже говорил вам, что это не первая моя жизнь. Давайте продолжу с того момента, где закончил в прошлый раз. А вы уж сами решите, что дальше делать.
– Хорошо, Анатолий, слушаю вас.
Человек на диване прикрыл глаза, будто вспоминая в деталях всё, что с ним произошло.
– Итак, меня убили. Перед этим меня долго мучали. Я не знаю, сколько. Эти допросы казались бесконечными. На каждом из них оказывались, что у меня еще есть пара лишних зубов, не сломанных костей в конечностях. Ну а лежачего и скулящего можно было и по ребрам попинать. До хруста. Я не мог стоять, идти… Лежать я не мог тоже. Больно было дышать. От боли я не мог спать, даже ненадолго забыться. Это сводило с ума. Я бы, наверное, умер сам через некоторое время. Но им хотелось сделать это самим. Они получали садистское удовольствие от того, что в их власти была чужая жизнь. Они заставили меня стоять и смотреть в дуло офицерского пистолета. Совру, если скажу, что было не страшно. Даже тогда я хотел жить, я цеплялся за мою жизнь. Я не хотел умирать.
Затем была вспышка. Хлопок – резкая невыносимая боль и темнеет в глазах. А потом свет. И тело упало с меня, будто расстегнувшееся пальто: тяжело, не сразу. Я остался стоять, а тело упало. Упало вместе с моими страданиями. Все было кончено, казалось бы. А что дальше? Страх стал ещё сильнее. Это был оглушающийужас, оторопь. Я понял, что умер. И я увидел их. Тех, кто тоже умер здесь. Они смотрели на меня, но говорить мы не могли. Хотя смотрели неправильный термин. У души нет ни глаз, чтобы смотреть, ни ушей, чтобы слышать, ни рта, чтобы сказать. Это другой вид взаимодействия. Мы будто могли друг друга коснуться, не касаясь. Почувствовать без кожи. Это было похоже и на холод, и на тепло одновременно. Я понимал, что им страшно тоже. Но я не знал, кто они. Никакой связи с телом, лица или чего-то подобного. Просто мятущиеся духи. И я один из них. Но я не мог отойти от тела. Я не мог улететь, уйти – ничего не мог. Я просто парил над собственным трупом. Его унесли и бросили… Нет, не в морге. Просто во дворе, на кучу таких же трупов, которые ждали сожжения. Не стали бы фашистытратить землю и силы своих людей на братскую могилу для ничтожеств.
Около суток я провисел там, над мертвечиной. Нас было несколько, кого убили недавно. И нам ещё только предстояло узнать, что нас ждёт дальше.
А дальше было сожжение. Мёртвые тела и живые люди, которых должны были сжечь заживо. Они заходили в камеру к трупам, некоторые из которых судя по их состоянию должны были уже пованивать.
Их ужас и отчаяние я ощущал, как свои. И я не хотел этого видеть. Но не мог уйти. Я был привязан к своему мёртвому телу.
Потом началось сожжение…
Человек на диване передернулся всем телом.
– Я не чувствовал этого жара. Но видел, как они мучились. Как кричали и стучали в стены камеры, желая выбраться, как плакали и умоляли о пощаде, как проклинали своих мучителей и это место, как душераздирающе и с ужасом выли, ощущая эти адские муки… Они тоже хотели жить, но у них отняли это право.
Потом они стали затихать. И падать один за другим. Как пальто. А души, несчастные души, оставались и молча наблюдали за тем, как догорает в прах их земная жизнь…
Мистер Пристли ошарашенно молчал, глядя на собеседника. Он так и не открывал глаз, смотря картинки своей жуткой истории.
Анатолий продолжил.
– Несколько дней я ещё оставался в той камере. Видел ещё несколько сожжений. Старался не слушать. Нас там уже было много. Затем пепел все таки вынесли на улицу. И это мучение прекратилось. Связь с пеплом ослабевала, и скоро я уже мог отойти от него, полетать, посмотреть на мир с высоты полёта птицы… Но покинуть окончательно то место я не мог. Будто за штаны обратно тянуло, пружинило. Я хотел повидать Анну, узнать, что с ней, жива ли она… Но не мог. А потом меня засосало.
– Как понять – засосало?
– Как воду шприцем. Я не могу объяснить. Хлопок, потянуло, чуть не разорвало, а потом я в другом месте. Вот я здесь, а вот я… Там. На том свете стало быть.
– И что там было?
– Там были все. Знаете, наверное буддисты одни из первых примерно догадались, что же нас ждёт в жизни загробной. В современных терминах учёные бы это назвали общим информационным полем. И каждая душа – часть его. Когда меня засосало, я оказался… Как бы так сказать… На своём месте. И я знал всех, кто там был. Я мог будто бы потянуться духом к другой душе, и понять, кто это, знал ли я его, хорошим он был или нет… Не всю жизнь, только впечатления от земного опыта. Там я обнаружил двоих старших братьев. Как я понял, они тоже погибли на войне, немногим раньше меня. Они тоже меня узнали.
Я искал. Искал среди них Анну. Её не было там. Это вселяло надежду, что она жива.
Потом я стал понимать, что это за место. Это информационное поле затирало прошлые жизни тех, кто туда попал. Их опыт, знания уходили в базу… В общий коллективный разум? Как это назвать? Каждая душа понемногу, делясь с другими опытом своей жизни, по крупице растворяла память о ней. Очищалась. Отпускала прошлое. Готовилась к новому рождению.
Я не смог очиститься. Нет, не так. Я не хотел очищаться!!! Я хотел вернуться к моей Анне. Узнать, что с ней стало. Боже, как же я её любил… Эта любовь и ярость от несправедливой смерти не дали мне забыть мою жизнь. Я держался за неё всеми силами, не давал этой матрице меня поглотить!
А потом пришло время снова родиться.
– И вы помните, как это было?
– Я помню всё. Ошибочно полагать, что для памяти нужен лишь мозг. Он, конечно, нужен, и если мозг повредить – память нарушится. Но душа помнит все. Опыт записывается не в мозг. Так что когда умрёте, вспомните меня ещё. Будете стоять над своим "упавшим пальто" весьма растерянным и думать: "И это всё?!". И это будет всё.
Я не знал, сколько времени я провисел, как икринка в брюхе у рыбы, но пришла пора, и меня отделили. Новая жизнь должна была стать подарком, избавлением. Тем, кто мучился при смерти, давали новую, счастливую жизнь. Даровали здоровье, любовь, полную семью… Конечно, это было подарком лишь для тех, кто очистился, кто был готов снова воплотиться. Сейчас я понимаю, что не был готов.
Странно было осознавать, но чувства были, будто я снова прохожу через шприц, но только теперь в обратном направлении. И меня сжало. В маааааленькую точку. Ровно в момент слияния гамет моих новых мамы и папы. И стало тесно, темно и непонятно.
Так можете и передать всем, кто делает аборты: душа у зародыша есть уже в момент зачатия. Но органов чувств ещё нет.
Чувства и ощущения стали приходить позднее. Сколько времени прошло? Не знаю, в животеу Миранды не было ни часов, ни календаря. Сначала я ощутил тепло. Потом к нему добавился слух. И я стал ощущать приглушённые шумы и бульканья, сердце моей новой мамы… Я не помнил этого с моей другой мамой, которая осталась в России, ждать меня с войны. Это был будто новый опыт. Будоражило, пугало и радовало одновременно.
