Слыша, к примеру, о предательстве Юзефа Мацкевича, то есть о его мнимом коллаборационизме, я пожимал плечами. Знакомство с виленским политическим закулисьем позволяло мне поставить другой диагноз: как в опасных военных условиях крайний индивидуалист и самодур навлекает на себя наговоры, от которых до конца жизни будет тщетно обороняться (CWS, 7–8).

Милош говорит здесь в том числе о себе. Он был индивидуалистом, человеком, который не умел и зачастую не хотел приспосабливаться. Об этом свидетельствует, например, его текст «Нет», которым он расколол не только Варшаву, но и эмиграцию, в ряды которой как раз вступал. Рената Горчинская так прокомментировала его текст: «Эта эпоха требовала самоопределения в категориях черное — белое. Между тем Милош сказал: серое […] поэт хотел […] быть честным и поэтому каждое „да“ и каждое „нет“ подкреплял словом „но“» [57]. Такое мышление характеризовало его как гражданское лицо.

В одном из стихотворений (война в нем присутствовала фоном, как и во всем его творчестве) Пауль Целан писал:

Говори —

но Нет не отделяй от Да,

придай слову своему смысл:

дай ему тень.

(Перевод М. Белорусца) [58]

Возможно, это предложение слишком радикально для Милоша, поэта, который всё же начал «Поэтический трактат» библейскими словами: «Пускай речь родная простою будет» — вариацией первой части стиха из Евангелия от Матфея (5, 37): «Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого». Однако Милош использовал лишь половину стиха. В другом месте он с восхищением писал о Станиславе Бжозовском [19], что это был человек, который «на одном дыхании произносил „да и нет“» (CWS, 14). Что же тогда означает «речь простая»? Продолжение вступления к «Поэтическому трактату» проясняет, что в нем говорится о реальности, о правде.

Пускай родная речь простою будет.

Пускай любой, едва услышит слово,

Увидит реку, яблоню, тропинку,

Как видишь в полыхании зарниц.

(Перевод Н. Горбаневской)

Я воспринимаю эти слова как признание в верности действительности, то есть разуму. Это нравственная позиция, позиция гражданской ответственности. Она противопоставляется — как всегда у Милоша, без догматиза и с изрядной долей сомнения — мощной нравственной силе другой традиции, из стихотворения Збигнева Херберта «Колотушка», которое заканчивается памятными словами:

Сухую песнь моралиста

да-да

нет-нет [59]

Простота родной речи означает недоверие к словарю рыцарства, ибо он возносится над действительностью и упивается ножницами противопоставлений. Милош не использовал ножниц. Его инструментом, столь же острым, было перо. Военные переживания

В годы войны в Варшаве Милош ближе всех сошелся с Ежи Анджеевским. Другим важным для него собеседником был Казимеж Выка, с которым их роднил интерес к Бжозовскому. Милош писал о Выке как о своем союзнике в деле защиты культуры и гуманитарных ценностей. «Ни у кого, пожалуй, не находил я такой постоянной гражданской заботы, от спасательных операций во время немецкой оккупации до несколько иначе понятых дeйствий после войны» (ZPW, 113). Достаточно, однако, взглянуть на то, что писал Выка во время войны, чтобы увидеть различия в их, скажем так, укорененности в традиционной польскости. В «Дневнике после поражения», тексте, родившемся из травмы победоносного немецкого блицкрига, Выка колеблется между разочарованием и воодушевлением, между обвинением поляков в неподготовленности и воспеванием польской земли и народа. Местами текст превращается в молитву. Поляки, согласно Выке, «добродушный, исторически уступчивый народ, абсолютно не склонный использовать свои редкие аргументы силы, народ, который прежде всего жаждал спокойствия, кроткой радости обустройства, хозяйствования на своей земле». Он славит «землю», «верховную госпожу», «носительницу всевозможных геройств и привязанностей», Католическую церковь и сам институт войны. Последнее связано с чувством унижения, отсутствием или слабостью польского сопротивления в первые дни войны, паникой гражданского населения, бегством правительства и администрации. «Из материальной разрухи вырастает новая ценность, сердцевина обрастает слоем новой легенды. Вот что познала Варшава, и ее гордость впечатляет», — пишет Выка. В то же время, с тех пор как Краков стал столицей гитлеровского Генерал-губернаторства, критика удручают «постоянные сцены унижения и лишения, на которые нечем ответить» [60].

У Милоша не было подобного разброса ни в стихах, ни в прозе. Он был еще более далек от национального пафоса, чем Казимеж Выка. Правда, некоторые из его ранних военных стихов отличает подобный накал, подобное сочетание лиризма с горечью унижения. Я имею в виду фрагмент из стихотворения «В лихорадке 1939» из сборника «Спасение»:

Край чистый, чистый, радости полный,

Полей твоих — мглисты — стелются волны.

Матерь веселья.

Видна из-под козырька ладони,

Любимая, иллюзорная, тонет

В озере дыма.

Когда уже нет и слов бессильных

Лишь созерцание в свете закатном

Ряды твоих лип и каждой светильник

Принадлежат нам.

(WW, 161)

Но, как свидетельствуют более поздние тексты Выки из его «Жизни как будто», и он, и Милош вскоре стали думать о Польше и войне более отстраненно и аналитически. Даже в выше процитированном стихотворении поэт смотрит на Польшу с некоторым скепсисом:

Я видел польскую землю пота и крови —

Край глинобитный обиды и притесненья.

Где-то там на обелиске — ложь во спасенье —

Пусть солгут внове.

(WW, 157)

В написанном в то время (точная дата неизвестна) эссе «Военное переживание» (вошло в книгу «Легенды современности») Милош пытался понять мотивы и поведение людей, на чью долю выпали тяготы завоевания и оккупации. Его интересует каждая конкретная личность и он сам, а сравнительный материал он ищет в литературе, во фрагментах «Войны и мира» Толстого. С началом войны, пишет Милош, дело доходит до столкновения

личных навыков и склонностей с так или иначе ощущаемой солидарностью. […] Таким образом, первый слой [военного переживания], возможно, определяет бóльшая, чем в мирные времена, зависимость от скрытого тока, пробегающего по телу общества […] [20].

Затем наступает интеллектуальное разоружение:

Оно рождается из ощущения интеллектуальной беззащитности по отношению к внутренней необходимости (идти, делать, выполнять приказы, быть в толпе и так далее). Затем появляются новые элементы: созерцание человеческой жестокости и личная нищета — нищета в библейском значении этого слова — смерть близких, голод, унижение [21].

Унижение — слово, которое лучше всего описывает его военный опыт. Из унижения следует второй этап военного переживания — утрата веры в цивилизацию, в особое место человека, который должен быть выше природы. Это приводит к моральному оцепенению и цинизму, а впоследствии к противоположному ответу на идеологию противника, когда на «культ племени» (германского) отвечают тем, что следует из «экзальтации по поводу своего, доморощенно-го, к чему склонны народы, которые много перестрадали» [22]. Словом, первая ступень состоит в принуждении личности к коллективному действию, вторая — в принятии принадлежности к общности и выработке идеологии, которая эту общность обосновывает. Именно от этого защищается Милош в своем эссе. А в военном стихотворении «Бедный поэт» пишет: