Симона Вейль была именно таким страдальцем ХХ века, умерщвлявшей себя вплоть до смерти, светской святой.
Трудно представить больший контраст с жизнью и позицией Чеслава Милоша. Когда она стремилась к самоуничтожению, Милош рассудительно распоряжался своей жизнью. Вейль умерла от голода [32] в возрасте тридцати четырех лет, Милош умер, когда ему было девяносто три, «сытый своими днями» [134]. Книги Вейль увидели свет только после ее смерти, Милош получил Нобелевскую премию по литературе. Они никогда не встречались, и трудно сказать, какого мнения была бы французский философ о творчестве польского поэта. Когда ее мысль оказалась для него важна, она стала для него кем-то вроде подруги. В письме к Томасу Мертону, принадлежащему, кстати, к тому же самому поколению (он родился в 1915-м), Милош писал: «Я не раз испытывал отчаяние. В моем отчаянии меня поддерживали некоторые вещи и некоторые люди — в частности, Симона Вейль своими трудами» (LMM, 13). Но она была для него не только утешением, но и интеллектуальным и духовным авторитетом, он вспоминает ее бесчисленное количество раз, даже в своей нобелевской речи. Милош связывает ее с понятиями отчаяния, зла и страдания невинных, несчастья и дистанции. Когда он ищет союзников, тексты Вейль позволяют находить точки соприкосновения. Когда он не может примириться с жизнью, он подкрепляет свое несогласие цитатами из Вейль.
Симона Вейль родилась в 1909 году и была на два года старше Милоша; воспитание и образование получила во Франции, участвовала в войне в Испании. Вынужденная покинуть Францию по причине своего еврейского происхождения, она умерла в 1943 году в военной Англии; Милош тогда находился в оккупированной Варшаве. Их объединял опыт первой половины ХХ века, а волновавшие ее проблемы были общими для них обоих. Одной из них была проблема насилия, явно присутствующая и нарастающая с начала столетия. Во вступлении к ее избранным трудам, которые он перевел и подготовил к печати, Милош писал о ее «отвращении к идолопоклонническому культу власти» (WT, 9). Писал, что она была «одухотворенным Ариэлем», но Ариэлем мыслящим, эксцентричной личностью, стойкой к физическим лишениям благодаря своей силе воли, личностью политически и духовно независимой, посвятившей себя в основном вопросам о происхождении зла, религиозно «пробужденной» глубоко верующей, хотя и не воцерковленной католичкой. Это внутреннее сопротивление Вейль перед принадлежностью к институциям и группам было одной из причин, по которым Милош ею заинтересовался. В то же время он чувствовал по отношению к ней нечто вроде снисходительности. В одном из писем к Мертону он назвал ее «девушкой» (LMM, 74) [135], а в процитированном выше Введении к сборнику ее эссе так завершает ее портрет (нечто подобное писала о ней Зонтаг):
Она была сильной душой в слабом теле, и мож-но предположить, что в ней, интеллектуалке, всегда готовой браться за задачи за пределами ее выносливости именно потому, что они были для нее обременительны, заключалось нечто комичное. Но, пожалуй, все чистое и гениальное [подчеркнуто И. Г.-Г.] заражено комизмом, и лишь когда приходит осознание, за что платится цена, оно перестает быть смешным (WT, 23).
Комизм, преувеличение, некоторая неуклюжесть или неловкость в сочетании с упрямством и интенсивностью взглядов — традиционная составляющая биографии Симоны Вейль, написанной теми, кто ее знал, и позже повторенной другими. Именно так охарактеризовал ее Т. С. Элиот во Введении к англоязычному изданию ее книги «Укоренение» 1952 года. Для него Вейль была своего рода святой, поскольку сильная вера сочеталась в ней с отрицанием телесности. Тон Элиота был несколько покровительственным по отношению к этой «молодой женщине», по его мнению, догматичной чудачке, обладавшей выдающимся интеллектом с проблесками гениальности [136]. Элиот, выбравший консервативный католицизм, мало интересовался теологическим аспектом ее философии, а именно это сильнее всего притягивало к ней Милоша.
С трудами Симоны Вейль Милош познакомился уже после сорока, в эмиграции в Париже (их посоветовал ему Юзеф Чапский, ее большой поклонник). Кроме того, поэт познакомился с матерью Симоны и беседовал о ней со своим почти ровесником, дружившим с этой пожилой дамой, — Альбером Камю (родился в 1913-м). Камю-издатель обеспечил посмертную славу ее дочери. Как я уже писала, в 1958 году Милош издал в «Литературном институте» в Париже труды Симоны Вейль, отобранные и переведенные им самим. Он взялся за это ради заработка, но из его вступительного текста следует, что эту работу он воспринимал как нечто невероятно важное. В целом он соглашался с ее политической позицией, оба они «грешили марксизмом». Вейль восставала против имперского насилия, французского колониализма и войны, ее увлекали вопросы рабочего движения, она сама устроилась на работу — что было за гранью ее сил и возможностей — на фабрику, чтобы познать природу труда. Она испытывала типичный для марксистов ужас труда, отождествляемого с рабством; освобождение от труда считала мечтой, подобной мечтам о вечном двигателе. Милош уважал ее социальную отзывчивость, но искал ответы на другие мучившие его вопросы. Прежде всего вопросы о духовной жизни, о происхождении зла, об откровении и других религиозных догматах. Он тянулся к манихейству и находил в ней (и в Камю) утешительное сродство.
Магдалена Гроховская в биографии Ежи Гедройца цитирует слова Войцеха Карпинского: Милош у Симоны Вейль «нашел то, что так притягивало его в Бжозовском: высокие требования, предъявляемые миру и себе, полное погружение в вопросы духа, которые становятся вопросами жизни и смерти» [137]. Ее бескомпромиссная духовность была для Милоша вызовом: он видит себя приземленным Калибаном, противопоставленным Ариэлю. Духовность становится своего рода горизонтом, к которому он стремится. Милош восхищается ее индивидуализмом, а следовательно, тем, что она философствует за пределами философского истеблишмента. Это позволяет ей допускать противоречия; она не стремится к логичности любой ценой — для нее аристотелевский принцип непротиворечивости является грамматическим правилом, а не правилом мышления. Милоша восхищает, как я уже упоминала, ее социальная отзывчивость, а значит, то, что она обостренно чувствует другие, отличающиеся от католической, культуры и религии, что ее волнует бедность и эксплуатация, что она стыдится своей привилегированности и чувствует себя солидарной с обиженными. Но, прежде всего, его к ней влечет ее неустанный интерес к вопросу «unde malum?», означающий, что у нее манихейское мышление и что она, как и он, не принимает католической ортодоксии, то есть требования доктрины и церковных институтов.
Сопротивление ортодоксии завершилось у Милоша известным письмом к папе римскому с просьбой подтвердить, что он был хорошим католиком. Но это случится гораздо позже.
Манихейство, которое Милош ищет у Вейль и Камю, это не чистая ересь, а постоянные сомнения, вера глубокая, но сотрясаемая непримиримыми противоречиями, поскольку она сосредоточена на вопросе о причинах существования в мире зла, а это вопрос, на который не бывает окончательного ответа. Такая форма духовности свойственна Милошу, но она влечет за собой серьезную угрозу, ибо может стать чистым отрицанием и всегда пребывает на грани комизма, мании самоуничтожения и психической болезни. Неслучайно описание манихейского духа отрицания совпадает с приведенной ранее у Милоша и Зонтаг характеристикой Симоны Вейль как человека с нарушениями. Милош верил в духовную, а также в социальную потребность в аффирмациях и боялся черного течения манихейского отрицания, боялся поддаться отчаянию. Поэтому он не до конца одобрял неуступчивость Симоны Вейль. Комментируя ее знаменитые слова «человеческая жизнь невозможна. Но только несчастье дает это ощутить», Милош пишет: «[...] Вейль была полностью на стороне Афин, на стороне необходимости, и ее крайний детерминизм носит поражающие нас черты. Подчиниться, терпеть и даже любить холодное, железное устройство мира — хороший, но бесчеловечный совет, не рассчитанный на наши силы» (ŻNW, 78).
