Только тогда Хулиан позвонил мне и все рассказал. Два года я подозревала, что дочь употребляет наркотики, но полагала, что это марихуана и кокаин, которые, по словам Хулиана, не более опасны, чем обычные сигареты, и никак не влияют на способность Ньевес нормально функционировать в этом мире. Я предпочитала пребывать в неведении и не знать о том, что происходит с Ньевес на самом деле, точно так же, как не хотела видеть, что Хулиан алкоголик. Я повторяла его слова: у него хорошая голова, и пить он умеет, может употребить вдвое больше, чем любой смертный, и никто этого не заметит, ему нужно иметь под рукой виски, только чтобы лечить боли в спине, и все такое. Ньевес вытащили с того света, куда загнал ее героин, и теперь она проходила строгую программу детоксикации и реабилитации, но я не думала, что она наркоманка. Я поверила Хулиану: трагическая случайность не повторится, девочка усвоит урок.
Неделю спустя нам разрешили навестить Ньевес в клинике. Худшие дни абстиненции остались позади; девочка, чисто вымытая, с мокрыми волосами, в джинсах и футболке, молчала и рассеянно смотрела в пол. Я обнимала ее, плакала, звала по имени, не получая никакой реакции, но когда к ней обратился Хулиан, ей удалось сфокусировать взгляд.
— Высшие Существа избрали меня, папа, я должна передать послание человечеству, — заявила она.
Врач объяснил, что такое состояние случается после перенесенной травмы и действия седативных веществ.
Я пробыла в Майами три месяца. Все это время Ньевес лежала в клинике, а затем исчезла. Я навещала ее столько, сколько позволял врач — сначала пару раз в неделю, затем почти ежедневно. Встречи были непродолжительными и неизменно под наблюдением. Я узнала об ужасах абстиненции: глубочайшей тоске, бессоннице, судорогах и болях в животе, ледяном поту, рвоте и лихорадке. В первые дни ей делали успокоительные и обезболивающие уколы, но позже пришлось бороться с мучениями самостоятельно.
Иногда во время моих посещений Ньевес выглядела лучше, плавала в бассейне или играла в волейбол, щеки у нее были румяные, глаза блестели. В другие дни она умоляла ее забрать, потому что в клинике ее мучили, не кормили, связывали, избивали. О Высших Существах она больше не заикалась. Нам с Хулианом назначили несколько бесед с психиатром и психологами, которые твердили о строгой любви, необходимости ограничений и дисциплины, но Ньевес вот-вот должен был исполниться двадцать один год, после чего мы утрачивали право защищать ее от самой себя.
В день своего рождения она исчезла из реабилитационной клиники. Ушла в чем есть, прихватив с собой пятьсот долларов, которые отец подарил ей на день рождения, несмотря на предупреждения психиатра. Мы решили, что она вернулась в Лас-Вегас, где у нее было множество знакомых, но Рой не смог ее разыскать. Какое-то время мы ничего о ней не знали.
Хулиан хотел, чтобы на время своего пребывания в Майами я поселилась в его ужасном особняке, но я решила больше никогда не жить под одной с ним крышей. Я знала, что, как только подвернется шанс, я снова окажусь в его постели, а потом пожалею об этом. Я сняла небольшую студию с кухней, где были тишина и уединение, в которых я так нуждалась, погрузившись в мучительную реальность моей дочери.
Зораида Абреу тоже не жила с Хулианом; он снял ей роскошную квартиру в Коконат-Гроув, где держал под рукой, не теряя свободы. Он ни словом не упомянул ее в наших разговорах и не знал, что мы периодически встречаемся в баре в Фонтенбло и что я успела привязаться к этой девушке. У нее было мужество, которого мне не хватало.
Зораида держала Хулиана на коротком поводке, но не считала нужным за ним следить, потому что с одного взгляда угадывала его желания и измены. Она знала Хулиана как облупленного. Я спросила, не ревнует ли она, и в ответ она засмеялась:
— Еще как! К тебе не ревную, Виолета, потому что ты принадлежишь прошлому, но если застукаю с другой, убью.
Статус фаворитки полностью ее устраивал, она прекрасно знала о незаконных делишках Хулиана, и он не посмел бы валять дурака, вызвав ее ярость.
— Он у меня как на ладони, — признавалась она.
Зораида с завидным терпением ждала подходящего момента, чтобы потребовать у него законного брака. Старалась забеременеть, не вызвав у него подозрений: ребенок был бы отличным козырем, но ничего не получалось.
— Ты же не возражаешь? Это не повредит твоим детям, они у тебя уже взрослые, — оправдывалась она.
Все эти три месяца я занималась исключительно Ньевес, но не теряла связи и с Хосе Антонио. Президент-социалист разработал программу базового жилья, чтобы решить проблему трущоб, где люди ютились в жалких лачугах из картона и досок, лишенные питьевой воды, канализации и электричества. Хосе Антонио предложил проект нового жилья, в его пользу свидетельствовал многолетний опыт и успешное возведение сборных конструкций. Однако «Сельские дома» полюбили молодые представители среднего класса, которым стоило немалого труда приобрести первое собственное жилье, и они мигом бы их разлюбили, если бы в точно таких же домах селились малообеспеченные слои населения.
— Не забывай о классовых предрассудках, братишка. Пусть это будут обычные летние домики, но другого цвета и под другим названием — например, «Мой собственный дом». Как тебе такой вариант? — предложила я.
Мы выиграли существенную часть подряда — никто не мог конкурировать с нами в цене. Прибыль была невелика, но Антон Кусанович, сын Марко, заменивший отца год назад, заверил нас, что низкая прибыль компенсируется огромным объемом заказов. Хитрость заключалась в скорости производства и установки наших домиков, но для этого нам предстояло как следует вложиться. Мы удвоили количество фабрик и, помимо заработной платы, начали давать рабочим премии, успокоив тем самым профсоюз.
В начале семидесятых политическая ситуация в стране была на грани катастрофы, разразился глубокий экономический и социальный кризис, правительство было парализовано беспорядками в партиях, которые редко приходили к согласию, и непримиримой оппозицией правых, готовых на любые жертвы, лишь бы затормозить социалистический эксперимент. Оппозиция пользовалась поддержкой ЦРУ, о чем мне часто напоминал Хуан Мартин, а Хулиан их оправдывал — партизанское движение нужно уничтожить. — Здесь нет партизан, папа, это коалиция левоцентристских партий, избранная народом. Американцам нечего делать в нашей стране, — возражал ему Хуан Мартин в тех редких случаях, когда они разговаривали.
Ничто из этого не касалось нас с Хосе Антонио; у нас было полно работы, и рабочие наши были довольны, что казалось чудом в атмосфере постоянных конфликтов и растущего насилия, забастовок и безработицы, многолюдных маршей в поддержку правительства и соответствующих акций оппозиции. Страна была поляризована, разделена на две непримиримые фракции; диалога не было, никто не шел на компромисс. Несмотря на выигранный нами тендер, Хосе Антонио и Антон Кусанович считались врагами правительства, как и все предприниматели, включая наших друзей и знакомых. Я голосовала за правых по примеру брата. Левым сочувствовали только мой сын и мисс Тейлор, в свои семьдесят с лишним лет не забывшая политические страсти, которые разделяла с Тересой Ривас, — роль жены моего брата нисколько их не преуменьшила.
Хуан Мартин перешел в другой университет, поскольку католический не соответствовал его убеждениям, и изучал журналистику в Национальном университете, «гнезде красных», как называл его Хулиан. Он был настолько захвачен политикой, что занятий почти не посещал. Его возмущала моя нейтральная позиция, которую он объяснял безразличием, невежеством и самодовольством. «Как ты можешь голосовать за правых, мама! Разве ты не видишь неравенства и бедности в нашей стране?» — говорил он. Я все понимала, но ничего не могла с этим поделать, я считала, что это проблема правительства или церкви, а я и так делаю достаточно, обеспечивая заказами своих рабочих и служащих. Многое должно было случиться, прежде чем я осознала реальность, Камило. Мне удавалось ничего не видеть, не слышать и не говорить в самые критические годы. Во время долгой диктатуры я бы вела себя так же, если бы дубина репрессий не обрушилась и на мою голову.
