Хотя ббльшая часть старой команды была настроена против Хрущева и судьба Хрущева «висела на волоске», по мнению Микояна, баланс сил в более широком партийном руководстве был не столь ясен. Хрущев пользовался поддержкой секретарей и кандидатов в члены ЦК, которых не было на первом заседании, и предполагалось, что большинство членов ЦК, состоящее в значительной части из региональных секретарей, назначенных Хрущевым, поддержат его. Не менее важным было то, что на стороне Хрущева был Микоян, который признавал его недостатки, но считал, что победа мо-лотовцев будет означать конец десталинизации. Именно Микоян и спас Хрущева. Его умная тактика затягивания вопроса дала Хрущеву время собраться и начать контратаку, блестящую импровизацию, которая, как и его переворот против Берии в 1953 году, нарушила все правила.
Маршал Жуков еще раз стал ключевым игроком (хотя сначала он колебался, поскольку, как и все остальные, критично относился к некоторым эксцессам Хрущева). Другим ключевым игроком стал верный Серов, знавший, что критики жаждут его крови. Хрущев, как позже писал его сын, сожалел о том, что за помощью в борьбе против своих коллег ему пришлось обратиться к милиции и военным, но что он мог сделать? Они замышляли против него недоброе. Ответный ход Хрущева состоял в том, чтобы заставить своих сторонников в Центральном комитете потребовать созыва срочного пленарного заседания ЦК для разрешения споров, возникших в Президиуме. Кроме того, на стороне Хрущева был КГБ, а военные предоставили самолеты для экстренной доставки в Москву членов ЦК из любых отдаленных частей страны, где бы они ни были. Так, руководитель партии одной из среднеазиатских республик Нуриддин Мухитдинов осматривал овец в Ферганской долине, когда его вызвали в Москву. Все они прилетели, и к 22 июня, когда собрался пленум ЦК, оппоненты Хрущева, для которых было придумано новое и зловещее название «антипартийная группа», были вынуждены отступить[870].
Последовавшее за этим заседание ЦК длилось восемь дней, и это был зрелищный матч. Хрущев захватил контроль над повесткой дня и с блеском превратил ее из критики своих ошибок в возбужденное и зачастую злобное обсуждение ответственности за преступления сталинского периода, в которых он обвинял Молотова, Маленкова и Кагановича. По «ленинградскому делу» Хрущев жестоко нападал на Маленкова: «Ваши руки покрыты кровью, Маленков; ваша совесть нечиста; вы мерзкий человек». Молотов и Каганович попали под сильный огонь обвинений в особой ответственности за террор, потому что они были ближайшими соратниками Сталина. Жуков сказал, что Молотов превратился в «партийного барона»; другой сторонник Хрущева критиковал Молотова за то, что он ставил себя выше других и позволял себе всех поучать, как будто он один имел доступ к истине («…это такая роль, как, например, в пьесах Корнейчука», — неожиданно добавил он, демонстрируя, что почтение к литературе не ушло вместе со Сталиным). Хрущев сказал, что гибельная внешняя политика Молотова объединила против них весь капиталистический мир[871].
Ворошилов, которого, как и Молотова, и других, очень возмущал ярлык «антипартийный», был единственным из подвергнутых критике членов команды, кто относительно легко отделался. Он виновато признал, что не видит никакого вреда в товарищеской критике Хрущева; он знает Молотова и Кагановича очень давно и не думает, что такие умные люди могут замышлять что-то против партии — их, должно быть, охватило какое-то временное безумие. Его слабые шутки вызвали смех, и Жуков и другие в хрущевском лагере жестами поддерживали его и говорили, что он (в отличие от других) человек принципиальный. У Хрущева не было особой личной привязанности к старику. «Что важно, так это имя Ворошилова; он имеет вес, поэтому его пришлось вытащить из этой компании», — объяснил он позже. Булганин быстро отступил под непре-кращающейся критикой пленума, и его шкура вместе со шкурой Ворошилова была спасена, по крайней мере, хотя впоследствии они были отстранены от руководства, им удалось избежать публичного унижения и сохранить свое членство в Президиуме. Для этого была, конечно, веская политическая причина: если бы Ворошилов и Булганин (вместе со своими младшими коллегами по Президиуму Первухиным и Сабуровым) были названы членами «антипартийной» группы, стало очевидно, что против Хрущева действительно большинство членов Президиума.
В конце концов Каганович и Маленков нехотя признались в участии в «заговоре»; Каганович попросил прощения, а Маленков продолжал отстаивать свое право на критику. Молотов, демонстрируя перед обвинителями «жесткость и апломб», вел себя наиболее вызывающе и в своем последнем заявлении настаивал на том, что Хрущев действительно нарушил принципы коллективного руководства, при этом он признал, что в своих предыдущих критических выступлениях погорячился. Молотов настаивал на том, что был «честным коммунистом», что его действия можно было бы назвать групповщиной (чуть получше, чем фракционность), но уж точно не заговором. Он был единственным из предполагаемых заговорщиков, который воздержался от голосования за резолюцию, осуждающую их. О поражении антипартийной группы, в которую для широкой публики были записаны Маленков, Каганович и Молотов вместе с редактором «Правды» Дмитрием Шепиловым, было объявлено в советской прессе в начале июля. В заявлении говорилось, что группа использовала фракционные методы и выступала против линии партии по важным вопросам и ее участников следовало исключить из ЦК и Президиума. В отредактированной публичной версии вопрос о вине за репрессии, который был центральным в фактическом обсуждении, даже не упоминался[872].
Признаки борьбы в верхах всегда вызывали неодобрительные комментарии на низовом уровне, и, кроме того, Хрущев не был особенно популярен в стране. Интеллигенция считала его грубым; народ был недоволен его широко известными зарубежными поездками и приемами для иностранных гостей («организация банкетов на народные деньги»[873]), а некоторые даже подозревали, что он стремится к диктатуре. Таким образом, на восторженное одобрение изгнания антипартийной группы рассчитывать не приходилось. Один из редких положительных откликов пришел в газету «Правда» от анонимного автора, который приветствовал это как давно назревшее событие для любителей евреев (должно быть, редактору «Правды» Шепилову доставило напоследок некоторое удовольствие передать это письмо членам Президиума с просьбой обратить внимание на прискорбный антисемитский тон)[874]. Но в целом те люди, которые писали письма в «Правду» и в Центральный комитет — обычно идейные граждане, остающиеся в рамках советского дискурса, — были обеспокоены этим внезапным изгнанием старых большевиков, которые столько сделали для своей страны, и, кроме того, рассматривали это как отступление от движения к большей политической открытости и демократии после смерти Сталина. «Почему Молотову, Кагановичу и Маленкову не дают возможности высказать свое мнение в прессе?» — спрашивали некоторые корреспонденты. Другие критиковали ритуалы единодушного осуждения в партии: «Сегодня они выгнали Молотова — мы одобряем. Завтра они изгонят Хрущева — и мы тоже согласимся?» По мнению одного гражданина, ЦК единогласно проголосовал против Молотова, потому что его члены были подкуплены: «Они получают [зарплаты] 20-30000 рублей, а я прожил сорок три года и сорок из них голодал»[875].
В негласном мире общественного мнения, выражавшегося в незаконных листовках и надписях на стенах, реакция была особенно негативной и часто была связана с резким негодованием по поводу привилегий элиты. Это отражало разочарование, связанное с тем, что обещанное экономическое улучшение, казалось, застопорилось. Теперь, когда опальные руководители присоединились к сообществу жертв, среди недовольных они приобрели ореол мучеников, хотя сами по себе не обязательно были популярны: «Молотов и Маленков старые работники, многое они сделали для народа, но их прижали к ногтю», «Маленков хотел дать жить народу», «Выходит, что Молотова и других сняли с поста за заботу о народе». Даже Каганович, к которому, как к еврею, в народе обычно относились плохо, теперь стал вызывать сочувствие[876].
