На самом деле Светлане нравился сын Берии; у них даже был короткий роман во время войны. Но мать Серго была резко против, не потому что ей не нравилась Светлана (они всегда были близки и оставались в хороших отношениях), а по соображениям благоразумия: «Сталин интерпретировал бы этот брак как нашу попытку втереться в его семью», — сказала она своему сыну. Как бы то ни было, в 1947 году Серго женился на красавице Марфе Пешковой, внучке писателя Максима Горького. Сталин, который с детства знал Марфу как лучшую подругу Светланы, тем не менее имел сомнения по поводу этого брака, он считал, что это попытка «установить связи с оппозиционной русской интеллигенцией» или, возможно, уловка отца Серго с целью «проникнуть в среду русской интеллигенции». На свадьбу он подарил Серго издание своего любимого грузинского эпоса, на котором сделал надпись: «Дружите лучше с грузинской интеллигенцией!» Молодая пара жила в своей собственной квартире в особняке Берии, по воскресеньям их навещала бабушка Марфы, первая жена Горького, Екатерина Пешкова, которая с давних пор защищала политических заключенных — самое близкое, что было в сталинской России к деятельности по защите гражданских прав. Без сомнения, она принадлежала к той «оппозиционной интеллигенции», которую имел в виду Сталин[641].

Интеллигентская среда была привлекательна и для Светланы, и для Юрия Жданова; но Юрий, единственный из детей членов команды, ушел из науки (он преподавал химию и изучал философию в МГУ) в политику. Юрий в детстве был любимцем Сталина, и именно Сталину пришла в голову идея пригласить его на работу в ЦК. Его отец, вероятно, был встревожен тем, что Юрий входит в опасный мир политики, и Сталин тоже, как ни странно, предостерегал его от этого еще в 1940 году, когда посоветовал тогда двадцатилетнему Юрию не заниматься в университете комсомольской работой: «Политика — грязное дело. Нам химики нужны». Грязное это было дело или нет, но Юрий погрузился в него с головой, как только в декабре 1947 года его назначили главой научного отдела Центрального комитета, и, таким образом, не успев поработать на более низких уровнях, он стал одним из высших должностных лиц партии в сфере культуры[642].

Юрий был из послевоенного поколения молодых, образованных коммунистов, которые ценили в науке профессиональные нормы и международные стандарты. Для них господство в науке Трофима Лысенко, агронома-самоучки, чьи оптимистичные рецепты увеличения урожайности перед войной вызывали восхищение Сталина и других советских руководителей, было воплощением всего того, что нужно было изменить в послевоенный период. Для Юрия и его несколько более старших сверстников, таких как Дмитрий Шепилов, заместитель начальника отдела агитпропа ЦК в то время, когда Юрий был назначен в отдел науки, было ясно, что довоенные махинации, которые привели к фактическому запрещению генетики, создали «глубоко ненормальную ситуацию», которую нужно было исправить. «Я всем существом моим ждал конца лысенковщины, дискредитировавшей и нашу науку, и мою Отчизну», — писал Шепилов в своих мемуарах[643]. Но именно Юрий, почувствовав, что его время пришло, со всем энтузиазмом уже через несколько месяцев после назначения в своей лекции для партийных пропагандистов начал публичную атаку на теории Лысенко.

Антилысенковская позиция получила некоторую поддержку в команде. Берия, вероятно, разделял ее: его жена была очень расстроена, когда перед войной он не смог спасти биолога Николая Вавилова, ее коллегу из Сельскохозяйственной академии и научного противника Лысенко, она также подвергла критике некоторые теории Лысенко в своей докторской диссертации. Отец Юрия Андрей тоже не был поклонником Лысенко, но предупреждал сына, чтобы не связывался с ним: «Он тебя с огурцом скрестит». Андрей был прав. Лысенко контратаковал, по-видимому, при поддержке соперника Жданова Маленкова, и Сталин выступил на его стороне, раскритиковав Юрия на заседании Политбюро в присутствии его отца («Вы что, не знаете, что на Лысенко держится все наше сельское хозяйство?»[644]). Последствия для Юрия были относительно мягкими, так как Сталин счел его молодым и неопытным и обвинял его старших коллег (Шепилова и Жданова-отца) в том, что они не направили его в нужное русло. Юрий даже сохранил свою должность в ЦК. Но его оптимизм по поводу реформ, по-видимому, потерпел поражение. Он неправильно истолковал дух времени или, может быть, просто опередил время на десятилетие. Старые мракобесы в лице Лысенко показали свою силу. Образованной молодежи, настроенной на реформы, не суждено было взять верх, пока у власти был Сталин. И вскоре Юрию и всем остальным напомнили, что политика, действительно, грязное дело[645].

ПОСЛЕ войны Сталин был больным стареющим человеком, его работоспособность с каждым годом уменьшалась. Он проводил все больше времени на юге: в среднем почти три месяца в год с 1945 по 1948 год, почти пять месяцев в 1950 году и, наконец, не менее семи месяцев с августа 1951 года по февраль 1952 года[646]. Даже когда он был в Москве, его рабочий день резко сократился. Он перестал председательствовать в Совете министров, передав эту должность Вознесенскому, а затем Маленкову. Он все чаще жаловался на возраст. Даже верный Молотов отметил, что его работоспособность со временем уменьшается[647]. Другие, не общавшиеся с ним ежедневно, были шокированы тем, как заметно он сдал в период между 1945 и 1948 годами. Когда весной 1947 года посол Новиков, который не видел Сталина вблизи с 1941 года, вернулся из Соединенных Штатов, вместо сильной, энергичной личности, каким он запомнил Сталина, обнаружил «пожилого, очень пожилого, усталого человека, который, видимо, с большой натугой несет на себе тяжкое бремя величайшей ответственности»[648]. Сталин допускал ошибки, которые никто не смел исправить; он забывал имена (однажды он забыл имя Булганина, все тут же сказали, что у Булганина незапоминающееся имя). Он проводил все больше времени на даче, а не в своем кремлевском кабинете. «Пропадете вы без меня», — любил говорить Сталин своей команде[649]. Раньше они бы согласились; сейчас, наверное, нет. Будущее без Сталина становилось вообразимым.

Берия, несмотря на свойственную ему почтительность в личном общении, был острым на язык и часто отпускал язвительные комментарии по поводу вождя; остальные члены команды, опасаясь, что это подстрекательство к критическим высказываниям и с их стороны, реагировали осторожно. Хрущев, который сохранял привязанность к Сталину, начинал чувствовать, что иметь с ним деловое равно что возиться с пожилым родственником. «Он страдал от одиночества, — вспоминал Хрущев, — тяготился оставаться без людей, ему нужны были люди. Когда он просыпался, то сейчас же вызывал нас по телефону, или приглашал в кино, или заводил какой-то разговор, который можно было решить в две минуты, а он его искусственно растягивал». Для членов команды, занятых управлением страной, это была пустая трата времени, но настоящей пыткой было ездить с ним в отпуск, а этого он также требовал. «Все время надо было находиться со Сталиным, проводить с ним бесконечные обеды и ужины». «Несколько раз и я был принесен в жертву. Берия подбадривал: „Послушай, кому-то надо же страдать"»[650].

Одиночество Сталина усугублялось тем, что он почти полностью разорвал отношения с двумя своими оставшимися в живых детьми, Светланой и Василием, а также арестом большего числа его родственников, включая близких ему людей. Брак Светланы с Юрием Ждановым не складывался: Юрий всегда был занят, помимо прочего, Сталин с явным удовольствием наставлял его в том, как применять к науке навыки борьбы с фракциями, которые Сталин оттачивал в 1920-х годах[651]. Светлана оставалась дома, в квартире Жданова, она составляла для Юрия библиографию изречений Маркса и Ленина о науке. При этом находилась в окружении пожилых женщин, которые давали ей советы. Жизнь стала «нестерпимо, невыносимо скучной», а осложнения во время второй беременности вызвали у нее депрессию. В больнице, за шесть недель до преждевременных родов Кати, она оказалась в родильном отделении вместе со Светланой Молотовой и горько завидовала ей, потому что Молотов, как любой нормальный отец, приходил почти каждый день, чтобы увидеть свою дочь и новорожденного внука. Сталин не приходил никогда. После того как она написала ему горькое, укоризненное письмо, он наконец-то ласково ответил «моей Светочке», пообещав, что она скоро увидит своего папочку, но он так и не пришел. Когда ее брак в начале 1950 года распался, Сталин не проявил сочувствия («Ну и дура! В кои-то веки ей попался порядочный человек, и не смогла его удержать»)[652].