Маршал Жуков был единственным, кто выступал на параде, но вечером на приеме в Кремле Сталин произнес тост — не за военное командование, не за Политбюро, не за партию, а за «здоровье нашего советского народа, и прежде всего русского народа». Очевидно, он не забыл собственных ошибок в начале войны и считал, что ему крупно повезло, раз он дожил до этого дня. Другой народ, по его словам, выгнал бы правительство, ответственное за неудачи 1941–1942 годов, но русский народ остался им верен, и в итоге они победили. «Спасибо ему, русскому народу, за это доверие»[545].

МИКОЯН в конце войны был в приподнятом настроении, по крайней мере, так он об этом вспоминал. Он надеялся, что будут изменения к лучшему. Сталин во время войны снова показал себя с лучшей стороны, команда хорошо работала вместе. Советские люди возмужали («война оказалась большой школой для политического воспитания»), а служба в армии привела к товарищескому демократизму среди миллионов солдат. Контакты с Европой на последних этапах войны расширили горизонты (Микоян говорил о горизонтах для обычных людей, но он вполне мог иметь в виду и команду) и показали, что возможен лучший уровень жизни. Микоян не мог представить себе, что авторитарные репрессии 1930-х годов повторятся. Он ожидал возвращения к политической системе 1920-х годов, до коллективизации и Великого перелома, когда в партии преобладали «демократические формы отношений». На самом деле он был уверен, что так и будет, и это наполнило его «чувством радости». Многие в стране разделяли надежды Микояна, и, вероятно, вместе с ними их разделяла большая часть команды[546]. Но не Сталин. Очевидно, у него было другое представление о нормальной жизни, к которой должен вернуться Советский Союз, в которой большую роль должны были играть довоенные концепции «борьбы», «бдительности» и «врагов».

В конце войны было два взгляда на Советский Союз. С одной стороны, он одержал славную победу и впервые стал сверхдержавой, новой империей, охватывающей большую часть Восточной Европы. Другая точка зрения заключалась в том, что это была опустошенная страна, стоящая перед огромной задачей послевоенного восстановления. Сталин и команда имели в виду оба эти взгляда, хотя в отношении средств восстановления и ключевых вопросов послевоенных отношений с Западом в команде были некоторые расхождения во мнениях.

Во время войны образ Сталина стал известен всему миру — это был уже не дикий революционер в далекой стране, а один из выдающихся лидеров Великого альянса, добродушно курящий трубку Дядя Джо. Это прозвище слегка раздражало его, он ошибочно считал, что президент Рузвельт таким образом хотел показать свое неуважение. На самом деле он проделал потрясающую работу, убедив Франклина Рузвельта и Уинстона Черчилля, двух своих партнеров по Альянсу, в своем величии, хотя некоторые его действия приводили их в бешенство. Возможно, опираясь на свою практику 1937 года с послом США Дэвисом, он сумел включить свой личный магнетизм, который помогал ему на саммите в Тегеране в 1943 году и в Ялте в начале 1945 года[547]. Из двух своих партнеров он испытывал большую человеческую симпатию к Рузвельту — за его мужество, за то, что он сумел преодолеть паралич, который приковал его к инвалидной коляске. Но больше всего усилий он приложил, чтобы очаровать Черчилля, своего старого противника времен интервенции и Гражданской войны, и он сделал это с удивительным успехом. «Я шагаю по этому миру с большей смелостью и надеждой, когда сознаю, что нахожусь в дружеских и близких отношениях с этим великим человеком, слава которого прошла не только по всей России, но и по всему миру», — сказал Черчилль, поднимая праздничный тост. На одном из ужинов возник разговор слегка подвыпивших людей о том, что следовало бы убить пятьдесят тысяч офицеров и руководителей, чтобы Германия после войны знала свое место. Этот разговор обидел Черчилля, и он в раздражении покинул комнату. Сталин и Молотов последовали за ним в роли удрученных и раскаявшихся друзей и убедили его вернуться. У Сталина были «очень обаятельные манеры, когда он этого хотел», так прокомментировал этот инцидент Черчилль[548].

Потребовалось приложить усилия, чтобы вывезти Сталина из Советского Союза, даже в Тегеран, который был сравнительно близко. Рейс Баку — Тегеран был для него первым, и он ужасно боялся; в общем, ему совершенно не понравилось, и больше он никогда не летал. Будучи страстным сторонником развития советской авиации, он очень нервничал по поводу самолетов, даже когда дело касалось его соратников. Членам Политбюро было строго запрещено летать без специального разрешения[549], и Микоян попал в довольно серьезную историю, когда отправился на прогулку по Кавказу — ему потребовались годы, чтобы официально убрать из своего личного дела полученный за это выговор[550]; только в 1955 году запрет на авиаперелеты для членов Политбюро был снят. Стоику Молотову пришлось привыкнуть к воздушным путешествиям — будучи министром иностранных дел с 1939 года он летал в Германию, Великобританию и Соединенные Штаты, в том числе у него был один особенно тяжелый перелет над Атлантикой под обстрелом врага. Позже писатель Константин Симонов, размышляя над тем восхищением, которое испытывал по отношению к Молотову, приводил этот случай как пример его смелости[551].

Окончание войны стало важным событием для Молотова, чья международная известность уступала только сталинской. После того как сотрудники Министерства иностранных дел получили великолепную униформу с тесьмой и погонами, иностранный журналист, который знал Молотова, увидел, как он преобразился: «В своей элегантной форме… неулыбчивый, но выглядящий очень довольным, [он] держался бодро и с достоинством»[552]. Во время празднования победы в мае 1945 года первый тост Сталин провозгласил за Молотова: «За нашего Вячеслава!» — и заметил, что «хорошая внешняя политика иногда весит больше, чем две-три армии на фронте»[553].

Ранее Молотов, как и все большевистские лидеры, жил в изоляции, а теперь он получил возможность увидеть мир. В качестве министра иностранных дел в первые послевоенные годы он побывал в Сан-Франциско, Вашингтоне, Нью-Йорке, Берлине, Париже и Лондоне. В конце его поездки в Париж в 1946 году к нему присоединилась его дочь Светлана, и они вместе осмотрели достопримечательности. Он «получал удовольствие от того, как бойко она владела французским языком и как радовалась тому, что видела на Западе»[554]. В Лондоне Молотов жил в советском посольстве, и у него, как он писал Полине, не было времени для осмотра достопримечательностей, за исключением единственной поездки в Хайгейт, на могилу Маркса. В Париже ему удалось попасть в оперу («Свадьба Фигаро» Моцарта), но это был торжественный случай, он сидел в ложе, а «буржуазная публика» пялилась на него, и он чувствовал напряжение. В общем, переговоры с капиталистами были для него не только «большой ответственностью», но и своего рода экзаменом: когда три другие великие державы против вас и пытаются вас на чем-то подловить, вы все время должны быть «начеку, в постоянном напряжении, из-за боязни что-то пропустить, ошибиться», — писал он Полине. Тем не менее он был рад, что к нему относились серьезно и считали его представителем великой державы[555].