Хрущев, который позже раскрыл многие из ужасов репрессий, сказал в своих мемуарах, что в то время он был просто верным исполнителем, притом убежденным: «Я видел все глазами Центрального комитета, то есть глазами Сталина. Я также говорил его устами, я повторял то, что слышал от него»[391]. Андреев, по словам его дочери, «полагал, что вредители и пятая колонна разрушают наше государство и должны быть уничтожены»; его жена Дора также была «полностью убеждена»[392]. С другой стороны, Андреева говорила, что ее родители не обсуждали аресты в присутствии своих детей, так же осторожно вели себя Микояны[393] и, вероятно, все остальные члены команды, поэтому вопрос о том, что мужья — члены команды говорили своим женам наедине, остается спорным. Известно, что Чу-барь, одна из жертв из числа членов Политбюро, говорил своим друзьям, «как глубоко <…> возмущался фактами незаконных репрессий, как отказывался он верить, что его лучшие друзья <…> могли оказаться шпионами и предателями»[394]. При этом неясно, отличает ли это его от выживших членов команды, таких как Микоян и Калинин; возможно, единственное отличие было в том, что он был менее осторожен.
Частью механизма террора было получение под пытками признаний арестованных и обнародование их в качестве доказательства их вины. Такая система действовала по всей стране, если же дело касалось члена команды, то к этому добавлялся особый механизм — их приглашали на личные встречи с бывшими коллегами, которые теперь находились под арестом, и они должны были принять участие в их допросах либо в Политбюро, либо на Лубянке[395]. В январе 1937 года Орджоникидзе, который сам был в очень шатком положении, вместе с опальным Бухариным пришлось допрашивать избитого Пятакова. Он настойчиво расспрашивал его, было ли его признание сделано под давлением, но Пятаков уверял, что это не так. Во время другого допроса, в котором участвовали Сталин и ббльшая часть Политбюро, а также Бухарин, Бухарин пытался заставить Радека признать, что тот вынужден был дать ложные показания против него, но получил очень твердый отпор, который, должно быть, смутил аудиторию Радека так же, как и современных читателей: «Никто не заставлял меня говорить то, что я сказал. Никто не угрожал мне прежде, чем я дал показания. Мне не говорили, что меня расстреляют, если я откажусь. Кроме того, я достаточно взрослый, чтобы не верить никаким обещаниям, данным в тюрьме»[396]. Молотов был вызван на допрос своего арестованного заместителя Николая Антипова, который выдвинул обвинения в отношении других людей, работавших у Молотова. Я «чувствовал, что он, может наговорить», вспоминал Молотов, но затем следует оборот в духе «а что было делать?»[397]. Эти встречи, должно быть, были мучительными, тем более что нельзя было быть уверенным, что арестованный не скажет бог знает что и про тебя.
Арестованные не всегда придерживались линии Радека и Пятакова. Рудзутак отказался признать свою вину во время очной ставки с Молотовым, Микояном и другими членами команды и сказал им, что его пытали. Поскольку он был заместителем Молотова, арест был сигналом опасности и для Молотова, хотя тот и утверждал, что они не были лично близки. Молотов считал Рудзутака расходным материалом, потому что он не особо усердно работал, хотел главным образом хорошо жить и проводил время с художниками и актерами: «настоящей борьбы, как революционер, уже не вел»[398]. Московские слухи были в том же духе, ходила история о том, что его арестовали «за ужином с некоторыми артистами. Говорят, что на Лубянке несколько недель спустя на дамах все еще оставались лохмотья бальных платьев»[399]. Рудзутак по-прежнему был крепким орешком, и хотя он рассказал своим коллегам о пытках (новость не произвела на них заметного впечатления), все же, несмотря на эти пытки, он отказался признать вину. По крайней мере, много лет спустя Молотов не думал, что Рудзутак был буквально виновен в том, в чем его обвиняли; он просто стал немного «либеральным», как правые. Действительно, Молотов сказал, что на очной ставке с членами команды он более или менее поверил в невиновность Рудзутака, но молчал из осторожности (по-видимому, понимая, что Сталин не собирается снимать Рудзутака с крючка).
Рудзутак был первым из пяти членов или кандидатов в члены Политбюро, которые были арестованы. Как и остальные в той группе — Роберт Эйхе, Косиор, Чубарь и Павел Постышев, — в середине 1930-х годов он был относительно маргинальным членом команды (все они, кроме Косиора, были кандидатами в Политбюро, а не полноправными членами). Одной из общих для всей этой группы черт было слабое здоровье. Рудзутак и Чубарь незадолго до этого были отправлены за границу для дорогостоящего лечения — обычное явление для политической элиты в целом, но необычное для членов Политбюро. Именно во время этой поездки Рудзутака якобы соблазнила прекрасная шпионка. Роберт Эйхе хотя и был относительно молодым человеком (родился в 1890 году), тоже имел серьезные проблемы со здоровьем. Латыш, как и Рудзутак, Эйхе вряд ли был настоящим членом команды, потому что очень недолго был в Политбюро и большую часть времени находился далеко от Москвы. Эйхе много лет был партийным руководителем в Сибири, в 1935 году стал кандидатом в члены Политбюро, но редко посещал сталинский кабинет и почти никогда не бывал на заседаниях Политбюро до своего назначения наркомом земледелия и переезда в Москву в октябре 1937 года. Вероятно, это перемещение само по себе было знаком того, что его звезда угасает. Он был арестован в апреле 1938 года, и, несмотря на письма Сталину из тюрьмы, в которых настаивал на своей невиновности, 4 февраля 1940 года был расстрелян[400].
Остальные три жертвы из числа членов Политбюро были из украинской партийной организации. Это было почти полное уничтожение украинского руководства: первый и второй партийные секретари и глава украинского правительства были в 1938 году арестованы, а президент республики — старый большевик Григорий Петровский, депутат от большевиков в Думе в 1912 году, снят с должности — как сказал Сталин, ему повезло остаться в живых[401].
Станислав Косиор был старшим из четырех братьев-революционеров, украинцев польского происхождения. Трое из них были большевиками, хотя один, Владислав, вступил в левую оппозицию в 1920-х годах и был отправлен в ссылку; Станислав, очевидно, раздражал Сталина тем, что в 1936 году пытался заступиться за жену Владислава. Другой брат, Казимир, был еще более дискредитирован, потому что в 1916 году ненадолго вступил не в ту партию — Польскую социалистическую. Хотя впоследствии он перешел на сторону Советов, этого давнего проступка было достаточно, чтобы в апреле 1938 года арестовать его как польского шпиона. На этот раз Косиор не пытался защитить брата: он написал раболепное письмо Сталину, в котором отрекся от него («он никогда не был мне близок»), но Сталин проигнорировал это. Сам Станислав был у Сталина на заметке с начала 1930-х годов, когда разозлил его тем, что не проявил достаточную жесткость во время голода. Тем не менее рассказывали, что они были в достаточно хороших отношениях со Сталиным. Косиор заехал к Сталину в Москву по дороге на юг в свой обычный отпуск, и Сталин тепло проводил его со словами: «Хорошо отдохни, используй весь отпуск», и тут же в поезде Косиора арестовали. Каганович, его старый друг, сказал, что протестовал против ареста Косиора, но Сталин остался непоколебимым. Петровский позднее вспоминал, что Косиору устроили очную ставку со Сталиным, Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым и с ним. Но даже когда Петровский сказал, что не верит ему, Косиор продолжал твердить: «Мне нечего больше сказать. Ты знаешь, я польский шпион». Вероятно, он был деморализован или устал от сталинских игр[402].
