Под следствием, но благодаря Орджоникидзе все еще на работе, Пятаков отчаянно пытался спасти свою шкуру во время суда, требуя смертной казни для группы Зиновьева — Каменева («эти люди… должны быть уничтожены как падаль») и, что совсем удивительно, вызываясь лично расстрелять всех приговоренных к смертной казни по этому делу, включая свою бывшую жену[344]. Его предложение с насмешкой было отклонено Ежовым, и отчаянные усилия Орджоникидзе также потерпели неудачу. Пятаков был снова исключен из партии и сентября и арестован на следующий день. Он стал главным обвиняемым во втором показательном процессе, который начался в Москве 23 ян-варя 1937 года[345].

Орджоникидзе также был взбешен и расстроен арестом своего старшего брата на Кавказе, истолковав отказ Сталина вмешаться как отказ в доверии к себе. Молотов считал, что именно арест брата послужил последней каплей[346], но давление на Орджоникидзе началось давно. Его друг Енукидзе был арестован и февраля 1937 года, и повестка дня предстоящего пленума ЦК включала обвинения в «развале» в Наркомате тяжелой промышленности, который Орджоникидзе возглавлял. По словам Микояна, Орджоникидзе почувствовал, что Сталин его предал («Сталин плохое дело начал. Я всегда был близким другом Сталину, доверял ему, и он мне доверял»), угрожал ему. Он сказал, что больше не сможет работать со Сталиным и скорее убьет себя. Орджоникидзе был вспыльчивым человеком, и Микояну казалось, что он сумел его успокоить[347]. Но затем 18 февраля, накануне пленума ЦК, после особенно бурной беседы со Сталиным Орджоникидзе ушел домой и застрелился[348].

Его смерть стала ударом для многочисленных друзей по команде, включая Сталина, который наверняка воспринял это как очередное предательство. Орджоникидзе был похоронен с государственными почестями, соответствующими его статусу; его смерть не была объявлена самоубийством, и Хрущев утверждал, что сам узнал об этом только годы спустя[349]. Но для тех, кто мог читать между строк, было достаточно признаков того, что Орджоникидзе умер после того, как попал в беду. Второй московский показательный процесс, начавшийся несколько дней спустя, был еще одним знаком, поскольку среди подсудимых, которые получили смертный приговор, фигурировал Пятаков. На заседании Центрального комитета в феврале Сталин неоднократно упоминал о слабости Серго, которая проявлялась в его привязанности к подчиненным, не заслуживавшим доверия, и разоблачение сетей заговорщиков в промышленной империи Орджоникидзе было центральной темой доклада Молотова по тому же поводу. Этот пленум, инициировавший волну обвинений, доносов и арестов правительственных функционеров и партийных секретарей по всей стране, обычно считается началом Большого террора[350].

Дальше пошло еще хуже. В конце мая группа военнослужащих, в том числе маршалы Михаил Тухачевский, Иона Якир и Иероним Уборевич, были арестованы по обвинению в заговоре в сотрудничестве с троцкистами, правыми и немецкой разведкой. Их пытали до тех пор, пока они не признались, а Ежов лично следил за допросом. Через несколько дней их расстреляли[351]. В объявлении об этом «Правда» от 12 июня называла их «иудами», которые продались фашистам.

Это был еще один шок для команды, многие из членов которой были близки к военачальникам. Каганович и Хрущев дружили с Якиром, и его арест представлял угрозу лично для них. Микоян был другом Уборевича и позже сказал, что выступал в Политбюро в июне 1937 года против его ареста. Он также был другом Яна Гамарника, еще одного из группы военных, избежавшего участи остальных лишь потому, что совершил самоубийство, возможно, после того, как его предупредил Микоян[352]. Ворошилов служил со всеми обвиняемыми и был в хороших отношениях с большинством из них (за исключением Тухачевского, который был его соперником в военном деле); он должен был признаться, что «не только не заметил этих подлых предателей, но даже когда начали разоблачать некоторых из них <…>, не хотел в это верить»[353]. Еще больше угнетало то, что его использовали для их поимки: именно по вызову Ворошилова его друг Якир приехал в Москву из Киева и в поезде был арестован НКВД[354].

Немецкая разведка подбросила Советам ложную информацию о том, что Тухачевский планировал государственный переворот, но это не фигурировало ни на его судебном процессе, ни на предварительном заседании в начале июня 1937 года, когда Сталин в нехарактерной для него дикой, бессвязной речи выдвинул необоснованные обвинения против Тухачевского, Якира и остальных. По словам одного историка, он «просто выразил желание избавиться от них»[355]. Идея, которая должна была вызвать дрожь в сердцах всех, кто его слышал, состояла в том, что опасность грозила не только бывшим оппозиционерам: врагом мог оказаться любой. Особую тревогу у команды вызвало то, что был схвачен один из ее членов — Рудзутак, арестованный 24 мая. По словам Сталина, он отказывался признать свою вину, но было доказано, что в Берлине он дал информацию красивой немецкой шпионке (которая также якобы соблазнила Енукидзе). Кроме того, еще один член команды, Андреев, получил тревожный сигнал, когда ему напомнили, что в 1921 году он был активным троцкистом, хотя и в контексте заявления Сталина о том, что не все бывшие троцкисты враги[356].

Много лет спустя Молотов признал, что Тухачевский и остальные на самом деле не были шпионами, но они были связаны с разведками и в решающий момент на них нельзя было положиться[357]. Возможно, в то время Молотов действительно так думал, учитывая его близость к Сталину и ту центральную роль, которую он играл. Хрущев, менее привилегированный по части получения информации, говорил, что он поверил обвинениям, несмотря на свою дружбу с Якиром. На самом деле в своих мемуарах он старался изо всех сил отрицать, что в то время чувствовал симпатию к Якиру и другим. Напротив, он писал: «Я был зол на них и возмущен, потому что тогда мы были убеждены, что Сталин не мог ошибаться»[358].

Лидеры правых, конечно, тоже были под прицелом. Томский, находившийся под следствием во время процесса Зиновьева — Каменева в августе 1936 года, застрелился, оставив Сталину записку, в которой утверждал, что невиновен. В русском революционном движении существовала традиция относиться к самоубийству, совершенному по принципиальным причинам, с уважением, даже как к героическому действию, но Сталину и Молотову это было чуждо. Самоубийство Томского было объявлено трусливым и антисоветским, и Молотов даже предположил, что оно было частью заговора, организованного Томским и другими, чтобы, убив себя, дискредитировать режим[359]. Тем не менее у Бухарина был бы более достойный конец, последуй он примеру Томского, но он позволил Сталину долгие годы держать себя на привязи, все это время сочиняя отвратительные письма Кобе, все еще обращаясь к нему на «ты» и уверяя в своей преданности. Он даже послал Сталину стихотворение, которое написал в его честь («Взглядом орла, холодно и спокойно/Капитан смотрит сверху»[360]), и прокомментировал смерть Зиновьева и Каменева так: «Прекрасно, что расстреляли негодяев. Воздух сразу стал чище»[361]. В начале 1936 года он отправился за границу, чтобы договориться о покупке архива Маркса-Энгельса во Франции с посредником, меньшевиком Борисом Николаевским; причем ему разрешили, против всех правил, взять с собой молодую беременную новую жену Анну Ларину. Он проигнорировал намек на то, что ему следовало бы остаться за границей, и при этом, с нетипичным для него отсутствием здравого смысла, сделал Николаевскому исчерпывающее и крайне критическое изложение советской высокой политики, сказал другому эмигранту-меньшевику, что Сталин «не человек, [а] дьявол». В довершение ко всему сообщил французскому левому писателю Андре Мальро, что Сталин собирается его убить. Эти комментарии, по-видимому, недолго оставались неизвестными Сталину[362].