После убийства Кирова следующим потрясением стало дело против Авеля Енукидзе, старого друга и товарища многих членов команды, включая Сталина, которого он называл Сосо. На похоронах Надежды Аллилуевой Енукидзе успокаивал шестилетнюю Светлану, качая ее на коленях; впоследствии он в числе группы близких друзей отмечал пятидесятипятилетний юбилей Сталина. Возможно, он также пытался защитить Зиновьева и Каменева и спасти их от ареста после убийства Кирова.

Енукидзе работал под непосредственным руководством Калинина в Верховном Совете, который находился в Кремле. Его обвинили в потере бдительности за то, что он позволил «классовым врагам» работать в своей организации, иногда даже лично защищал их. Он, действительно, был замечательным покровителем: без излишнего шума делал все, что мог, с негласного одобрения Калинина, чтобы защитить людей, имевших дворянское происхождение, подвергавшихся преследованиям во время культурной революции. Енукидзе пользовался репутацией мягкого человека. Но, вероятно, главным фактором было не это, а то, что в свете случившегося в штабе Кирова в Ленинграде он не проявил достаточно бдительности в Кремле. В беседе с французским писателем Роменом Ролланом Сталин в ярких красках описал грозящую опасность: «наши враги» нанимали библиотекарш сомнительного социального происхождения, чтобы они отравили членов команды. Говоря о борьбе против Термидора, которую он вел совместно с Молотовым и Кагановичем, приводил Енукидзе в качестве примера члена партии, который считает, что теперь «можно расслабиться: поскольку мы одержали великую победу и наша страна движется вперед, они теперь позволяют себе передохнуть, подремать»[334]. Никто не должен думать, что можно расслабиться.

Очень кстати оказалось, что несколько родственников Каменева, включая зятя и бывшую жену его брата, были сотрудниками Енукидзе в Кремле[335]. Всего в рамках так называемого кремлевского дела было арестовано по сотрудников кремлевской администрации (включая родственников Каменева); их обвинили в том, что они организовали группу, которая ставила целью совершить покушения на государственных служащих и получала «террористические инструкции» от Зиновьева и Каменева. Позднее в эту группу включили и первую жену Каменева Ольгу, которая была сестрой Троцкого[336].

Сталин, похоже, не мог решить, что делать с Енукидзе, хотя, может быть, за этой нерешительностью скрывалась его обычная осторожность: Енукидзе был популярен, и команде нужно было время, чтобы осознать, что он полностью дискредитирован. Спустя месяцы после начала обвинений Калинин все еще пытался найти какой-то компромисс, а Орджоникидзе, к раздражению Сталина, продолжал относиться к Енукидзе как к другу. Посланный в Кисловодск в качестве представителя Верховного Совета, Енукидзе раздражал местных деятелей тем, что изображал из себя великого человека и рассказывал о своем скором восстановлении и возвращении в Москву. Сталин решил, что его нужно перевести куда-нибудь в менее заметное место, и и сентября Политбюро отправило его в Харьков — возглавлять автотранспортное управление. Новое назначение явно не нравилось Енукидзе, и потребовалось несколько недель, чтобы убедить его покинуть Кисловодск. Тем не менее это было политическим концом Енукидзе, несмотря на то что в июне 1936 года Сталин и Молотов без особого энтузиазма предложили восстановить его в партии[337]. Он был арестован спустя несколько месяцев и казнен в 1937 году, а в 1938 году посмертно назван в третьем московском показательном процессе правым уклонистом и соучастником Бухарина и Ягоды[338].

Летом 1936 года Каменев и Зиновьев были привлечены к суду во второй раз и признались в причастности к убийству Кирова и множестве других террористических планов, все с подробными и драматическими сценариями. Все это широко освещалось в прессе. Они были приговорены к смертной казни и казнены. Это, конечно, был Рубикон. До этого момента существовало табу на убийство побежденных противников из числа членов партии; теперь это табу было нарушено. Действительно, через несколько месяцев его нарушили еще раз — ради того, кто был намного ближе к команде, чем любой оппозиционер, — Енукидзе. В мемуарах члены команды ничего не рассказали о своей реакции, но трудно поверить, чтобы Молотов, по крайней мере, был рад. В это время по причинам, которые остаются неясными, Молотов был в немилости у Сталина и страдал от унижения, поскольку его не назвали целью убийства в предполагаемых заговорах Зиновьева и Каменева, хотя остальные члены команды были в списке. Эта несправедливость была исправлена на втором московском процессе через шесть месяцев, когда Молотов оказался на своем месте в качестве главной мишени, что указывает на то, что прежний разлад был преодолен. На самом деле это предполагаемое отчуждение не могло длиться дольше, чем шестинедельный отпуск, который Сталин и Молотов взяли летом 1936 года, так как и до и после отпуска Молотов был, как обычно, самым частым посетителем Сталина. Это был один из тех маленьких пинков, которые Сталин любил раздавать членами команды, чтобы держать их в напряжении. Когда такой пинок доставался Молотову, то он, со своим бесстрастным выражением лица, редко давал Сталину удовольствие увидеть, что растерялся[339].

Московские показательные процессы были необычным спектаклем, там излагались фантастические истории заговора, нити которых в конечном итоге вели к изгнанному Троцкому, действовавшему рука об руку с иностранными разведками. Сценарии, составленные на основе признаний, полученных в ходе допросов и часто под пытками, координировал Лев Шейнин, высокопоставленный сотрудник НКВД, ответственный за следственный отдел, который, как оказалось, заодно был драматургом: на сцене настоящего советского театра, в отличие от политического показательного процесса, его «Очная ставка» была одним из хитов 1937 года[340]. Сталину нравилось читать протоколы допросов, регулярно присылаемые ему Ягодой. «Вы читали признания Дрейцера и Пикеля? — писал он Кагановичу. — Как вам нравятся буржуазные шавки из лагеря Троцкого — Мрачковского — Зиновьева-Каменева? Эти дураки, мягко выражаясь, хотели „убрать" всех членов Политбюро! Разве это не абсурд! До чего могут дойти люди!»[341]

Во время суда над Зиновьевым и Каменевым в 1936 году, первого московского показательного процесса (который мог окончиться провалом), Сталин благоразумно уехал из Москвы в отпуск, возможно, для того, чтобы скрыть свою ключевую роль в организации этого процесса. Но он вел постоянную переписку с Кагановичем и Ежовым о том, как это лучше всего организовать, с особым вниманием к реакции на Западе. «Роль гестапо [как вдохновителя заговорщиков] должна быть раскрыта в полной мере», — заявили государственный обвинитель Андрей Вышинский и судья Василий Ульрих, когда начался процесс. Крайне важно, чтобы Троцкий занимал видное место не только в обвинении, но и в заключительной речи судьи, чтобы иностранные читатели знали, что судья был в этом убежден. Должно быть ясно, что целью заговорщиков было свержение советского режима. Когда в Москве проходил показательный процесс, Каганович держал Сталина в курсе тех моментов в сценарии, которые иностранцы сочли особенно сенсационными, а НКВД регулярно предоставлял зарубежные обзоры этого спектакля — не только вырезки из прессы, но и стенограммы перехвачен-них телефонных разговоров и телеграммы корреспондентов[342].

Как и любой хороший детектив, сценарий первого московского показательного процесса намекал на возможность продолжения. Были предположения о связях с правыми, и в протоколах допросов появлялся многообещающий «резервный центр» террористического заговора с участием бывших левых, в том числе Карла Радека и Юрия Пятакова. Пятаков был проблемой: раскаялся и снова принят в партию, он был бесценным заместителем Орджоникидзе в Наркомате промышленности, и Орджоникидзе не сдавался без боя. Каганович 17 августа все еще не был уверен, можно ли будет публично назвать его в суде. В последний день судебного разбирательства прокурор Вышинский сделал поразительное заявление о том, что в результате компрометирующих показаний, представленных в только что завершившемся процессе, начнутся расследования по Томскому, Рыкову, Бухарину, Радеку, а также Пятакову[343].