– Ну, ты брат, смотри, на кого бочку–то катишь, – слабо возразил Услад, отводя в сторону глаза.
– Это, Услад, тебе смотреть надо было, когда ты Усоньшу перепить пытался. Сколько веков пройдёт, пока источник живительной сурицы снова наполнится? Много! А я теперь, как увижу этого, так каждый раз о твоей невоздержанности вспоминаю. – Вздохнув, он замолчал, обрушил на племянника тяжёлый взгляд. Будто не Лишенько перед ним, а мерзкое насекомое сидит, которое взглядом этим Ярила с земли стереть вознамерился. – Вот гляжу я на тебя, Лишко, да понимаю, почему новобрачным ни сурицы, ни медов хмельных на пиру свадебном пить не положено. А то, как зачнут во хмелю дитя, и получится, упаси Род, такой вот моральный урод, как ты, к примеру.
– Дядя, вы с обвинениями не спешили бы, – ответил Лихо и грустно взглянул сначала на родственника, а потом на отца.– Вот когда у людей разных родов дети появляются, то они все признаки родителей в себе совмещают успешно. И гены их благополучно перемешиваются, и в хромосомном наборе сбоев не происходит. А у меня такого не случилось – и не моя в том вина. Будто двое во мне. Один – Лишенько – весь в отца. Ты, батюшка, себя знаешь. Всем ты мил, любой тебе рад, потому, как и добр ты, и весел, и душа твоя нараспашку открытая, даже капли зла в душе той не сыщется. И разум у тебя, папа, мыслями чёрными не загажен, оттого и озорство твоё милое, шутки добрые, – тут Лихо Одноглазое пристально посмотрел на отца и гаденько улыбнулся. Покраснел Услад, вспомнил, как они с братом раньше изводили Усоньшу Виевну. И ведь ни про что, на за что – просто так, потому что она дура. А ежели рассудить по совести, то дураком быть – вины нет, а напротив даже: дуракам, им и живётся проще, и спится крепче, и конфликты душевные их не терзают. Выходит, что дураком быть достоинство, а значит и дурак либо дура – люди достойные. Даже Усоньша Виевна. А за насмешку над их достоинством жизнь строго карает, награждает таким вот подарочком. Лихом Одноглазым. И правильно делает – чтоб неповадно было впредь с дураками связываться, себе дороже выйдет. Но ничего не сказал Услад. Ярила тоже промолчал, он мысли братовы без слов понимал, не стал рану его бередить. А Лихо всё говорит, говорит, наболевшее изливает:
– Потому как сын я твой, Услад, и прямой потомок, то во мне всё имеется, что в тебе есть. Не только имеется, но и активно проявляется в характеристиках умственных и душевных. Вот я и кажусь всем хорошим да желанным, вот и радую каждого своими веселием и счастием. Вот и зазывают меня все в гости. Но долго быть таким не могу – мамина половина, тоже к активности привыкшая, выхода требует. Всё, что в родительнице моей накопилось, наружу выплёскивается. Супротив натуры не попрёшь, вот и начинаю я ненавидеть тех, кого только что обожал, чей хлеб–соль только что откушал, под чьим кровом приютился. Подумать не успею, как сотворю что–то такое, что разве с чёрной неблагодарностью да подлостью лютой сравнить можно. – Лихо подтянул к груди длинные ноги, обнял руками костлявые колени и скорбно опустил голову на грудь. – Нет в том моей вины, что не срастаются во мне доброе и злое, не перемешиваются в то общее, что всем приемлемо и для всех приятно. И не моя вина, что разрывают меня две половины – светлая и тёмная. Я ведь всё как вижу? Контрастно, ибо сумрака для меня тоже нет, только свет божественный или тьма пекельная. Только белое или чёрное, а ведь в жизни столько цветов есть, столько оттенков. Ах, как же я убог, как обделён судьбой! Я ведь, батюшка… я вас почитаю и люблю… – тут Лихо голову поднял, посмотрел на Услада, да так жалобно, будто крючком рыболовным зацепил, а у самого слёзы по щекам катятся. – Простите за слабость, – прошептал он с надрывом, да с таким, что последнюю рубаху снимешь, отдашь, лишь бы утешить страдальца. Ярила всхлипнул и начал, было, рубаху–то с себя стаскивать, но опомнился, замер. Вовремя вспомнил, с кем дело имеет. А вот братец его – Услад – тот и рубаху снял, и все карманы вывернул. Сам не ведает, что творит, а всё одно пихает имущество волшебное Лишеньке в руки. Тот слёзы в три ручья уже пустил. Добро по карманам рассовывает, лепечет бессвязно, так, словно смущение великое его охватило:
– С–спасибо, папа, спасибо. Ты прости меня, за слёзы эти прости, папа. – И утирается рукавом. – Мужчинам плакать – грех.
– Грех последнее забирать, – вклинился в разговор Ярила, прерывая душещипательную сцену. – Насколько обогатился, вражина?
Но Лишеньку суровость дядькиного голоса и столь прямой вопрос не смутили. Посмотрел он смиренно на родственника и отвечает:
– Грех в том, что разделён я на две половины и сам не ведаю, что творит каждая из них. А в том, что помогают мне все – в том достоинство моё и заслуга. Надо же как–то пропитание добывать?
– Непорядок это, племянничек!Вот что, Лишко, чтоб ты больше не голодал, помогу и я тебе, – тут Ярила умолк на минутку, на рыдающего Услада взглянул. – Походи–ка ты по земле поднебесной, в человеческом обличье поживи. Как самостоятельно пропитание добывать научишься, помощи людской просить не будешь – ни прямо, ни каким другим способом косвенным – так поможет тебе Род, соединит в тебе то, что от родителей в наследство досталось. Сплавятся части разнородные в гармоничное целое, и будешь ты счастлив.
– А мне и так хорошо, – нагло улыбаясь, ответил Лишенько. Он увязал в отцову рубаху то, что в карманы не влезло, закинул узел на плечо и резво вскочил на ноги. Ноги у Лиха Одноглазого тренированные: часто приходилось давать дёру, и способность быстро бегать порой спасала шкуру пакостника. – Счастье, дядя, штука тяжёлая, над ним работать много надобно, ему соответствовать требуется. А мне много не надо. Накормят, напоят, спать уложат. В одном доме приют да еда кончатся, в другой пойду. Так что катись–ка со своим счастьем и ты, и дедушка Род, и все, кто за счастье это тяжёлое жизнь готов отдать.
– Это твой выбор, – Ярила с земли поднялся, сурово на племянника взглянул, да и говорит:
– Что ж, Лихо, и это выполнимо, только помни – на небо тебе ходу нет. Тогда в Ирий попасть сможешь, когда тебя вспоминать на земле поднебесной прекратят. Когда каждый отринет тебя. А до той поры права нет у тебя самому волю проявлять да в дружбу напрашиваться. Только к тому из людишек заявиться сможешь, какой сам о тебе вспомнит да позовет. И слово моё нерушимо, Родом соблюдётся, Долею и Недолею проконтролируется.
– А вы, дядя, не пугайте, я ужо много разов пуганый. Сами смотрите – а ну как примут меня люди, тогда от вашего рая камня на камне не останется!
Улыбнулся Лихо гаденько, и нехорошее предчувствие закралось в душу Ярилы. На одно мгновенье закралось, а уж всё загадить в душе божественной успело. Захотелось ему умыться в реке. Проточной, звенящей водой смыть с себя ту грязь, что будто налипла после общения с племянником. Он на ноги встал, носком сапога ткнул рыдающего Услада – тот так увлёкся, что даже не отреагировал. Тогда Ярила положил руку ему на плечё, и перенеслись боги на берега молочной реки.
Молоко – оно любую скверну и с души, и тела смоет.
Поплескались в молочке божественные братья, состояние душевное улучшили. Киселька на бережку похлебали, физическое состояние тоже улучшилось. Благо, родичи разъехались, гадить в реку перестали. Но долго расслабляться им не дали, ласточки благодарность от Сварога принесли и приглашение к столу отцовскому, на оладьи.
– Ой, не кончится добром, чует моё сердце, ибо непривычные мы к заботе родительской, – задумчиво произнёс Ярила.
– Точно, брат, вылезут нам эти оладушки боком, либо поперёк глотки встанут, – согласился с ним Услад.
– С другой стороны отца ослушаться, да матушку обидеть…
– А мы не будем обижать, мы с птахами ответ пошлём, а сами в Поднебесную направимся – отдыхать де.
– Точно! – Ярила подозвал ласточку, пошептался с ней.
– Чего ты ей наговорил?
– А того, Услад, что ссора у тебя супружеская намечается, а я в той ссоре советчиком.
– Типун тебе на язык, да с Усоньшин зад размерами, – Услад поплевал в сторону. – Пошли, поспим что ли? А то со всеми этими делами забыл, когда сны видел.
