2014 год, Донецк «На войне не отыщешь ангела – жодного…» На войне не отыщешь ангела – жодного. То куди подівалися янголи? Холодно на морозном ветру стоять, и молиться Господу, и глядеть, как на белом снегу возникают оспины. Подари мне цветы – живые, а не железные, и не надо, прошу тебя, плакать и соболезновать, просто дай мне возможность выжить и не отчаяться, разреши мне проснуться в спальне. Не в усыпальнице. Я прощу тебя. Я прошу тебя, стань мне Родиной, только ты всё глядишь на оспины, как на родинки, говоришь: «Потерпи, и услышишь ангелов». Но они не поют, а глядят, затаив дыхание, как в мучительном небе цветы расцветают дикие — ядовитые гиацинты да траурные гвоздики. 2014 год, Донецк «в небе над нашим Донецком…» в небе над нашим Донецком цветут цветы гиацинты гвоздики пионы в небе над нашим Донецком кровавый закат в окнах домов Донецка иконы чтобы не прилетело чтобы никто не погиб только бы наступило утро оно вечера мудренее страшно это когда гиацинт вершит геноцид а всё остальное свет мой наш город преодолеет 2017 год, Донецк Сара Моя Сара не носит туфель на низком ходу, и на каждое слово у неё то байка, то присказка. С ювелирной точностью Сара предсказывает судьбу, и судьба эта непременно в затылок выстрелит. Сара кольца снимает и раскладывает Таро, у неё на груди под крестиком бьются голуби, есть в цыганском сердце потайное – двойное дно, за семью замками, за десятью щеколдами. К моей Саре приходят люди со всех сторон, они все на ладошках приносят для Сары тайное. Сара знает о каждом всё – от любовниц до похорон, ведь на то оно и дано, мастерство гадальное. Сара в чёрном, моя Сара, как ночь, черна, поправляет платьице и глядится в зеркальце. Сара знает цену себе, и цена эта высока, ровно столько бездетные отдают за первенца. Моя Сара и мне гадает в степной глуши, я прошу немного, о тебе лишь спрашиваю. Только Сара в ответ молчит, и с моей души облетают листья под кружевной рубашкою. 2014 год, Донецк «На цыганском посёлке детство всегда босоногое…» На цыганском посёлке детство всегда босоногое. Эти танцы в пыли и гадания до утра… У цыганок моих чернобровых губы вишнёвые, у цыганок моих в тонких пальцах алые веера. До сих пор, если путь мой лежит мимо их поселения, я музы́ку делаю тише, чтобы услышать коней. Запряжённые кони цыган в повозочки трёхлинейные, бесконечное небо цыган – держателей голубей. И мальчишки гурьбой, и девчонки в звенящих браслетах. Всё кружится, и пыль застилает глаза. И они надо мною смеются, я странно одета, а ещё у меня в рукаве не найдёшь ни туза, ни валета червонного. Я приезжаю к ним в гости, и они меня под руки дружно подводят к столу. И мне люб этот дикий степной необузданный пёстрый беспокойный народ, презирающий кабалу. Все свободны у них, от чумазых детей до барона. От макушек под солнцем до стоп на линялой траве. От взмывающих юбок до роз полусонных бутонов. Я один из них спрячу на счастье в своём рукаве. 2023 год, Москва
«Когда падёт режим…» Когда падёт режим, мы тоже побежим. Ты навсегда, а я вернусь и буду верить! Хрустальная страна за каменною дверью, но будет и окно, в котором далеко, насколько хватит глаза — разбитая Green Plaza. Под водами реки ушедшие полки, и тоненький мальчонка стоит на берегу. И белая пелёнка, как флаг, на злом ветру. Обычная пелёнка. Кого б запеленать? Как страшно: нет ребёнка, осталась мать. 2015 год, Донецк «Кто читает все эти чёртовы сводки?…» Кто читает все эти чёртовы сводки? Налей мне водки, промой мои раны, мы с тобой в подвале сидим, как в подводной лодке, имени русой Марии, имени плачущей Анны. Наша лампа-лампочка, наша маленькая лампада, жёлтая, жуткая, внутриматочная спираль мира. Не гляди на меня, Мария, я боюсь твоего взгляда, помолчим, Мария, здесь каждое слово – гиря. Наш подвал укромен, четыре стены и стулья, а ещё эти полки с помидорами-огурцами. Нас подвал уменьшает, съёживает, сутулит, мы становимся даже не сёстрами – близнецами. А назавтра сводки, от которых мне сводит душу, а назавтра снова учиться ходить по краю. Мы идём по улице – два морячка по суше, мы с тобою ещё ни разу не умирали. 2015 год, Донецк «Испей до дна Донецк, как яд и как лекарство…» Испей до дна Донецк, как яд и как лекарство, как некий бастион, как город, как тюрьму. Испей его последнее бунтарство, подставь плечо клейму. Я вижу, что сентябрь расправился с зелёным, как птица на крыло становится. И льнёт к ногам бродячий пёс. И на губах оскома [1], как прерванный полёт. Трамваи голосят, асфальт вспороли рельсы, у балерины – голод и мигрень, и где-то на краю издёрганного детства — коричневый ремень. Мне засветло вставать, тащиться через пустошь, угрюм пустырь и не сплести венок. И где-то в глубине горячий красный сгусток подвешен на шнурок. И вспомнят старики с их стариковским зреньем о том, что был четверг – червивое словцо. И отливал рассвет стыдливостью сиреневой, и пахло огурцом. Безмозглая качель и клумбы тёти Веры, — здесь всё сложилось так, как некогда во снах. Где тремпели [2] пусты, разверсты шифоньеры и пыль на зеркалах. вернутьсяТремпель (донецкий региолект) – плечики. |
