Мама никогда не рассказывала, как она пережила это время. Я некоторое время даже не знал о такой «страничке» в ее биографии, да, честно говоря, не особо и интересовался. А потом к нам как-то зашла в гости мамина старая подруга, бывшая в Киеве проездом. Мне, в ту пору подростку, совсем не хотелось сидеть за столом с непонятной теткой, которую я видел в первый и, скорее всего, в последний раз в жизни. Но пришлось: такие вопросы у нас в семье не обсуждались – гости есть гости, и принять их надо как следует.

После пары рюмок мамина подруга, которую звали Катей, вдруг подперла щеку рукой и, уставившись на меня блестящими, немного пьяными глазами, сказала:

– А знаешь, Сереженька, что именно благодаря твоей маме я сейчас вот тут сижу?

Я ничего не понял, а мама нахмурилась.

– Что, она тебе ничего не рассказывала? – удивилась тетя Катя.

Я покачал головой.

– Хлеб у нас забрали, – сказала тетя Катя. – Пацаны. Они постарше были, и посильнее.… Ну и, понятное дело, жрать еще сильнее нас хотели. Мужики, они менее выносливые…

– Кать, не надо, – как мне показалось, сердито ска

зала мама Мужики, они менее выносливые…

Тетя Катя качнула головой:

– Нет, Зоя, надо. Плохо, что наши дети ничего о нас, своих родителях, не знают…

И, махнув рукой, продолжила. Перед моими глазами, как живая, встала картинка. Две девочки в одинаковых казенных платьях непонятного цвета – не то линяло-горчичного, не то грязно-серого. Одна – постарше, повыше, но – очень болезненного вида. Она постоянно кашляет и, вытираясь платком, испуганно заглядывает в него: кто-то сказал, что, возможно, у нее чахотка, и она до спазмов в животе боится увидеть на платке кровь. Вторая – поменьше, тоже очень худенькая, но более жилистая, чем подруга. Она постоянно хмурится.

На улице сумрачно. Девочки, прячась и ежесекундно оглядываясь, перебегают двор – от тени, отбрасываемой домом, в тень, отбрасываемую старым колодцем, оттуда – под старый скрипучий вяз с толстым стволом. Перемещаясь от тени к тени, они добираются до полуразрушенного сарайчика на противоположном конце двора и, еще раз оглядевшись, ныряют в дыру.

В сарайчик в свое время попала бомба и, разумеется, его никто не восстанавливал. Мало того, детдомовские боятся сюда лазить: есть поверье, что здесь «водятся» привидения – женщина с мальчиком, которые погибли в этом сарае в момент той самой бомбежки. Кое-кто даже утверждает, что видел этих призраков своими глазами: дородную женщину и худенького мальчика, которого она таскает за руку. Говорят, даже, что мальчик, как только увидит человека, начинает плакать и просить есть.

Но младшая девочка сделала именно здесь свой маленький тайник. Она прячет здесь неведомо, где найденные цветные стеклышки, два цветных лоскута, найденных здесь же, в этом подвале, и большую стеклянную бусину дымчато-голубого цвета. Бусину она захватила из дому – прямо перед тем, как ненавистный отчим взял ее за руку, чтобы везти сюда. Бусина напоминала о маме. Девочка некоторое время носила эту бусину на шее, но позже поняла: если она хочет ее сберечь – надо спрятать, а то старшие отнимут.

Сюда же, в этот тайник, которым она пользовалась уже более двух месяцев, она приносила и хлеб. Где она брала его – старшая девочка не знала, и боялась спросить. Она, эта старшая девочка, вообще была боязлива.

А тайна «лишнего хлеба» была проста: младшая обратила внимание, что работницы кухни вечерами выносят в сумках еду – даже при том скудном рационе, который полагался воспитанникам, они ухитрялись что-то стырить. «Отложенные на вынос» продукты складывались отдельно – но в общей каморке: на всякий случай. А вдруг кому в голову придёт проверить расход продуктов.

О том, что из кладовки есть выход в подвал никто, кроме младшей девочки, пожалуй, и не знал: детдом переселили в это здание экстренно, после того, как бомбежкой было разрушено прежнее. А младшая девочка, до появления в детдоме старшей, несчастной и растерянной, не слишком-то общалась с кем-то, предпочитая одиночество. Вот и обнаружила – сперва подвал, а потом и проход.

Правда, для того, чтобы забраться в люк, приходилось карабкаться по стене, выделывая чудеса акробатики. Но на что только ни способен голодный ребенок, зная, что вот еще немного усилий – и можно будет сунуть в рот мягкие терпкие крошки… или кусочек сырой свеклы… или, на худой конец, лепешку из очисток и свекольной ботвы.

Она не зарывалась: брала только чуть-чуть. Так, чтобы никому в голову даже не пришло заподозрить пропажу. Это чуть-чуть помогло ей выжить – паек был настолько скуден, что каждую неделю число воспитанников детдома уменьшалось, как минимум, на один. Она берегла свою тайну, и никто о ней так и не узнал – кроме этой самой старшей девочки, Кати, единственной подруги, которая хоть и была старше и выше, но воспринималась

– Ешь здесь, – строго сказала младшая девочка, протягивая старшей кусочек хлеба и судорожно сглатывая: ей и самой есть хотелось так, что желудок, казалось, свернулся в трубочку.

Старшая жадно сжевала половину и, глубоко вздохнув, протянула остаток младшей:

– Это уже сама… Младшая, заложив руки за спину, категорично покачала головой:

– Ешь, я сказала. Завтра еще будет.

Старшая смотрела на жалкий остаток хлеба.

– А можно.… А можно, я его с собой заберу? Я перед сном съем.

Младшая покачала головой:

– Кто-то увидит…

– Никто, никто не увидит! – горячо зашептала Катя. – Я вот в карманчик… а потом в постели съем, когда уже свет погасят! У меня, когда ложусь – сильнее всего живот крутит!

Младшая вздохнула: она была уверена, что – и обнаружат, и заберут, и почти не сомневалась в том, что подруга, припугни ее кто-то из воспитателей, обязательно выдаст, откуда взяла хлеб. Но… но жалость оказалась сильнее, и она кивнула:

– Можно…

Все получилось еще хуже, чем предполагала младшая: Катя, не выдержав спазмов в голодном животе, решила «оприходовать» хлеб раньше, и была замечена, но не воспитателем и не нянькой, а – старшими мальчишками, которые славились тем, что отбирали хлеб у тех, кто был послабее.

Они не только хотели есть – они хотели знать, откуда взялся «лишний» хлеб. А может, просто хотели поиздеваться – рабы часто мечтают завести собственного раба, а те, над которыми издеваются – отвести душу и сорваться на еще более слабом. Катя успела сообщить, что хлеб – ее, просто от обеда остался, но мальчишки не поверили. В принципе – правильно: невозможно представить, чтобы кто-то сумел оставить «на потом» ту скудную пайку, которая выдавалась за обедом.

Но это было не главное. Главное – что перед ними была добыча, испуганная, едва трепыхающаяся, боящаяся до коликов в животе, до синих кругов перед глазами…

– Сейчас ты нам все расскажешь… где хлебушек воруешь… и как совесть позволяет жрать от пуза, когда другие голодают…

Старший из парней, «белоглазый», как его между собой назвали младшие, медленно приближался к едва стоящей на ногах жертве, когда вдруг рядом возникло еще одно существо с косичками – маленькое, насупленное и с большим ножом в руках.

– Отвали, – замороженным голосом сказала младшая девочка.

«Белоглазый» заржал. Эта кроха с ножом – что-то более нелепое себе даже сложно было представить. Да он сейчас одним пальцем…

– Эй, пацаны, вы слыхали?

– Ты знаешь, что меня при живой матери сюда заперли? – ровным тоном произнесла младшая девочка. – Знаешь, почему? Потому что меня друган отчима дорогого изнасиловать попытался… а я ему все хозяйство отрезала. Ножик, правда, не этот был, другой, но и этот тоже ничего, острый. Хочешь попробовать?

Что-то в тоне маленькой девочки было такое, что заставило «белоглазого» отступить. К его счастью, кто-то из его банды крикнул:

– Бодя, да оставь ты ее! Я что-то такое слыхал! Она и вправду… того… няньки говорили…

Бросив какую-то фразу типа «мы еще с тобой поквитаемся, паскуда малолетняя», белоглазый и его крысюки ретировались. А младшая, выронив нож, долго рыдала в объятиях старшей, и Кате впервые пришлось утешать свою младшую подружку – до сих пор всегда бывало наоборот.