Подземный ход начинался в подвале той самой башни, где проживала обратья-аббатиса. Вел он от монастыря на юг, следуя вдоль Ниргала. Иногда отклонялся вправо, видимо, повторяя изгибы берега, но затем вновь возвращался к прежнему направлению. Глувилл насчитал больше двух тысяч шагов, потом сбился и бросил это занятие. Эпикифор успел поменять третий факел, когда они наконец достигли тупика.

– Все, – сказал Робер. – Безопасная часть пути позади. Выходим на поверхность.

Вдвоем они откинули крышку люка, покрытую сверху немалым слоем дерна, выбрались наружу и с удовольствием вдохнули свежего воздуха.

На поверхности был уже вечер. Эпс закатился, на темной восточной половине небосклона высыпали звезды. Подземный ход заканчивался в монастырском саду у старой засохшей яблони. Глувилл опустил крышку люка, аккуратно подправил на нем дерн.

– И что теперь делать? – спросил он.

– Пока не выпала роса, нужно отойти подальше, – ответил эпикифор. – Чтоб следов оставить поменьше.

И, не теряя времени, зашагал вдоль берега.

Вскоре сад закончился. Здесь, у небольшой излучины Ниргала, к берегу подходила заросшая бурьяном проселочная дорога. Дальше места шли луговые, хоть и безлюдные, но открытые. Глувилл с сомнением почесал переносицу.

– Ничего, – сказал эпикифор. – Пока еще не опасно.

Они перелезли каменный забор и километра полтора прошли по дороге. Стемнело. Ниргал в очередной раз отвернул вбок. По сторонам проселка потянулись поля созревающей пшеницы. Начался уже, наверное, двадцать пятый, последний час терранских суток, когда сзади послышался отдаленный стук копыт.

Эпикифор остановился.

– Верховые или повозка? – спросил он.

– Не, не повозка, – уверенно ответил Глувилл. – Верховые скачут.

– Тогда прячемся. Помоги перелезть через плетень.

Глувилл долго упрашивать себя не заставил.

– Только если по пшенице пойдем, след останется, ваша люминесценция.

Робер кивнул.

– Мы и не пойдем.

Они залегли на краю поля, сразу за низким плетнем, и стали ждать. Топот становился все отчетливее. Эпикифор чуть приподнялся над изгородью, всматриваясь.

– Ого, – прошептал он. – Не бубудуски едут, нет. Гвардейские кирасиры Его Императорского Величества… Это значит, что Керсис уже фактически захватил власть.

Глувилл поежился.

– Эти кирасиры нас ищут?

– Больше им тут делать нечего. Давай-ка, Гастон, подкатывайся под самый плетень. Да живот втяни, неровен час – выдаст хозяина!

Глувилл подкатился и в самом деле втянул живот. Ему почему-то было не до шуток.

Кирасиры приближались. Достигнув границы полей, они остановились, принялись совещаться. Потом двинулись дальше, но уже медленнее. Периодически один из них покидал дорогу и, свешиваясь с седла, осматривал пространство за плетнем.

– Ох, – прошептал Глувилл. – Увидят!

– Ничего. Готовь арбалеты. Их всего четверо.

Тихо защелкали зубчатые колесики, взводящие тетиву.

– Вашш-ша люми… Робер!

– Что?

– Да стрелок я неважный.

– Знаю. Будешь только заряжать. Клади все арбалеты мне под левую руку. И замри!

Но стрелять не пришлось. Шагах в сорока от них кирасиры вновь остановились. Стали слышны голоса. Один низкий, с хрипотцой, убеждал:

– Да что мы, лейтенант, полицейские собачонки, что ли? Пусть бубудумзел сам ловит своих двойников!

– Так до деревни и к утру не доберемся, – угрюмо поддержал второй.

– Померанцы не того сострадария завалили, право слово, – добавил третий. – Если вообще завалили.

– Того – не того, не наше дело, господа, – отозвался наконец лейтенант.

– А с какой нам стати из кожи лезть ради этого Керсиса? Он еще хреновее прежнего люминесценция.

– С какой стати? – желчно переспросил лейтенант. – Ну-ка, скажите мне, бестолковому, а куда исчез этот сорви-голова капитан Форе? А? Никто не знает? Странно, странно…

Кирасиры как по команде замолчали.

– Он был… что надо, Форе, – с нотками осуждения заявил хриплый. – Что надо был офицер. И перед бубудусками шляпой не мел…

– Ладно, черт с вами, едем дальше, – не выдержал лейтенант. – Вот только ваши длинные языки…

– Не беспокойтесь, Латур. Клянусь кошельком, мы их утопим в ближайшем кабаке! – заявил хриплый голос.

Кирасиры захохотали, пришпорили коней и скоро скрылись за поворотом дороги.

– Уф, – сказал Глувилл. – Пронесло. Но в деревню теперь идти нельзя. Если сами дадимся в руки господам кирасирам, они нас все же заграбастают. Может, повернем назад?

– Нет.

– А что же делать?

– Отдыхай, Гастон.

Подавая пример, эпикифор сел на траву и прислонился спиной к плетню. Глувилл пожал плечами и тоже уселся. В конце концов, почему бы и не сесть? Сидеть приятнее, чем топать с поклажей на горбу, а эпикифор всегда знает, что делает.

То есть, почти всегда.

Миновало пять минут, десять. Над недалекой рекой вставал туман, а из него взошла Олна, пролив серый свет на пшеничные поля. От плетня протянулась густая тень, в которой кирасиры и при желании вряд ли различили бы беглецов. Разве что столкнулись бы с ними нос к носу. Если б вдруг решились покинуть деревенскую корчму, в которой уже давно пребывали, и если бы вдруг возлюбили бубудумзела Гомоякубо. Что навряд ли, рассудил коншесс и поежился, поскольку вокруг ощутимо холодало. Август, все-таки.

Вдоль дороги бесшумно пролетела сова.

– Ничего не слышишь? – спросил эпикифор.

– Слышу, – сказал Глувилл.

– Что?

– Да колокольчик вроде позвякивает.

– Ага, – удовлетворенно сказал эпикифор. – Не показалось, значит.

Звон колокольчика приближался, делаясь яснее и отчетливее. Кроме него стал слышен глухой, хлюпающий по пыли стук копыт. На дороге, с той же стороны, что и кирасиры, показалась длинная крытая повозка. В свете Олны Глувилл различил, что запряжена она четверкой лошадей какой-то темной масти, а на козлах скрючилась фигурка в черном балахоне. Тень от остроконечного колпака совершенно скрывала лицо возницы.

– Свят, свят! Катафалк, – шепотом сообщил Глувилл.

– Верно, – подтвердил эпикифор.

– О, Пресветлый! Не к добру это, ох, не к добру…

Робер усмехнулся и полез через плетень.

– Как раз напротив, Гастон, – сказал он уже с обочины. – К добру, очень даже к добру.

Мрачный экипаж остановился. Возница сбросил с головы капюшон и спросил низковатым, но несомненно женским голосом:

– Обрат коншесс, а вы чего же не идете? Похоронные услуги, знаете ли, слишком дорого стоят, чтобы без толку задерживать процесс.

– Обратья Леонарда?! Это вы?

– Да. И что?

– Страшно рад вас видеть!

– Страшно? – переспросила аббатиса.

– Аж до мурашек, – признался Глувилл. – Катафалк…

– Ну, это не все ужасы, которые вам сегодня предстоят, дорогой мой. Пойдемте, поможете уложить его люминесценция во гроб.

– Куда?!

– Да во гроб, – весело повторила аббатиса.

Глувилл решил было, что это такой монастырский юмор. Но нет, настоятельница монастыря Нетленного Томата ничуть не шутила.

В повозке сидела юная монахиня, а на полу у ее ног находился самый настоящий гроб. Не слишком роскошный, но и не из простых, – обитый черным крепом, с подушкой и даже с кружевами, – такой, в каких хоронят мелких чиновников ордена.

Эпикифор улегся в домовину, сложил руки на груди и закрыл глаза.

– Ну как, – спросил он. – Похож?

Пожелтевший, осунувшийся, с запавшими глазами и щетинистыми щеками он был куда как похож.

– М-да, – сказала аббатиса, – вот уж действительно, краше во гроб кладут. Причем по-настоящему. Эх, поймать бы того, кто тебе этот яд подсунул! Уж я ему…

Глувилл закашлялся.

– Ловить надо Керсиса, – поспешно сказал эпикифор из своего жуткого ложа.

– Ну-ну. Ловец из тебя…

– Ничего. Все у нас получится, – заверил псевдоусопший. – Только давайте двигаться. Пора!