– Не бойся, Гастон, – позвал эпикифор. – Черные маги тут… не проживают. Только обратьи-томатницы.

Глувилл протиснулся в узкий ход. Вновь заскрипело, стена за ним сомкнулась. Сделалось почти совсем темно. Лишь откуда-то сверху проникали едва заметные отблески света. Вроде как из щелки под дверью.

– Гастон!

– Да?

– Скоро придет… женщина. Ей можно доверять. Только не говори, что это ты меня травил. Не простит. Она… такая.

Тут Глувилл услышал приглушенный шум, словно кто-то сполз по стенке и повалился на пол. А потом до него дошло, что кроме эпикифора падать было некому.

Женщина была высокой, с коротко стриженными волосами и большими черными глазами. Когда она увидела эпикифора, глаза ее сделались совсем уж большими.

– Ваша люминесценция? Робер… О боже! Что с ним?

– Травили, – неохотно сообщил Глувилл.

– Чем?

– Не знаю. Чем-то таким, что через кожу проникает.

– Через кожу?

– Да. Взял он, значит, перо. Ну, и…

– Так, так…

Женщина поставила на пол большой масляный фонарь, ловко закатала рукав и взглянула на распухшую руку эпикифора.

– Понятно, – сказала она. – Аква пампаника. Что же еще… Ах, милосердный наш орден! Добрейший и сострадательный… Вероятно, обрат бубудумзел постарался?

– Он, – сказал Глувилл, не вдаваясь в подробности.

Впрочем, женщину интересовало другое.

– Сколько времени прошло?

– Да уж сутки скоро будут.

Женщина вздохнула с облегчением.

– Ну, тогда самое страшное позади. Обрат коншесс, бросьте ваши арбалеты и помогите поднять его люминесценция наверх.

– Вы меня знаете? – удивился Глувилл.

– Конечно. Беритесь за плечи, пожалуйста. Я возьмусь за ноги, хорошо?

– Да-да.

Вдвоем они подняли эпикифора по винтовой лестнице и оказались в просторной, но скупо обставленной келье с двумя окнами. На подоконнике каждого горело по лампаде. Глувилл сообразил, что именно эти два окна они видели снизу, когда пробирались через камыши. Два окна в ночи… Не каждого они ждут. Наверное, это был знак.

Эпикифора уложили на кровать. Женщина зажгла еще несколько свечей. И тут Глувилл тоже узнал ее.

– Леонарда? Обратья аббатиса?!

– Да, – сказала женщина. – И что из того?

– Нет, ничего. Не ожидал вас встретить.

– Нас, людей, на этой планете не так уж и много, коншесс Глувилл, – усмехнулась аббатиса. – Так что рано или поздно все когда-нибудь да и встречаются. Если раньше не умирают, разумеется…

Говоря эти слова, она сняла с эпикифора мокрые башмаки, а затем, ничуть не смущаясь, – панталоны.

– Эге, – сказала она. – Пиявки. Очень кстати.

Одну за другой она сняла кровососов с ног и перенесла их на распухшую руку. Затем попросила Глувилла:

– Ваших тоже давайте. Я отвернусь.

Они молча понаблюдали, как пиявки разбухают на руке больного. Те сосали вначале жадно, затем – все более вяло и неохотно. Через пару минут вовсе начали одна за другой отваливаться.

– Дохнут, – радостно сказала аббатиса.

– Дохнут, – подтвердил Глувилл. – И что?

– Значит, и в самом деле – аква пампаника. Что ж, будем лечить. Спасибо вам, обрат Глувилл.

Глувилл закашлялся.

– Да вроде не за что.

– Как – не за что? Без вас эпикифор ни за что бы сюда не добрался. Вы оказались верным человеком.

– Так… это. Без эпикифора сам погибну.

– А с ним?

– А с ним не пропадешь.

Аббатиса еще раз усмехнулась. Неожиданно для себя Глувилл разгорячился.

– Точно говорю! Всегда что-нибудь удумает. Головища – во! Будто у небесника какого, прости господи. И стрелок хороший. Да вы сами, небось, знаете.

Аббатиса перестала усмехаться и улыбнулась.

– Что скрывать? Знаю я этого стрелка. Ну, давайте спасать его головищу. Может, и в самом деле на что-нибудь сгодится.

– Безумие!

– Я так не думаю.

– Ты уверен?

– В отношении тебя и Зои? Почти.

– А в отношении себя? Сомневаюсь, что казни небесников забыты.

Эпикифор поднял одно левое плечо, поскольку правое плохо слушалось.

– Лео, кроме казней у меня и прочих грехов хватает. Но другого выхода нет. Порты, границы, деревенские усадьбы друзей, если таковые у нас еще остались, – все это будет под наблюдением гораздо раньше, чем мы туда доберемся. А то, кем вы мне с Зоей приходитесь… Керсис это непременно разузнает.

Эпикифор перевернулся на спину и, глядя в потолок, словно читая невидимые строки, продолжил:

– Он поставил на карту все, и он в двух шагах от абсолютной власти. Я прекрасно его понимаю. Более того – знаю дальнейшие шаги. В свое время я и сам ради власти в ордене наворотил немало, а уж этот-то… Он готов на любые мерзости, можешь не сомневаться. Единственное, что не может прийти в его порочную голову, так это вот то, что я предлагаю… понимаешь?

Обратья аббатиса с некоторой тревогой выглянула в узкое оконце.

– Да. Цель понимаю. Но как ее достичь, каковы средства? Они есть?

– Средства имеются. Только вряд ли у нас в запасе больше двух суток. Потом начнется гонка без правил. Так что…

Аббатиса вдруг погладила эпикифора по руке.

– Болит?

– О, гораздо меньше.

– Это правда?

– Да.

– Вся правда?

Робер рассмеялся.

– Нет, конечно. Как всегда. Но мне сейчас нужны не столько руки, сколько ноги.

– А голова?

– Да, и голова тоже.

– Больше ничего?

– А что еще? – простодушно спросил великий сострадарий.

Леонарда откровенно улыбнулась.

– Еще? Мне от вас потребуется как раз вот это вот самое «что еще», ваша люминесценция. Как плата за лечение в монастырских условиях. И как проверенный способ исцеления мужского организма от чего угодно кроме глупости.

– О, сколько угодно! Если лечащий врач не против.

– Лечащий врач совсем не против. Ты поразительно быстро восстанавливаешься, Роби. Все с тебя – что с гуся вода. Даже аква пампаника! Прямо как святой Корзин… Живуч, батюшка.

– Попробовала бы ты без этого стать эпикифором.

– Лучше я попробую самого эпикифора. Отвернись, натяни на голову покрывало. Да и глаза закрой свои бесстыжие.

– Может, мне еще и в другую келью выйти?

– Ну-ка! Сейчас получишь у меня! В какую такую другую келью? Сейчас ты все получишь у меня. Понял?

– Точно? Не надуют?

– Получишь, получишь… Все, что захочешь. Эх, Робер! Как долго мы не виделись…

– Да, кстати, – Робер приподнял краешек покрывала, – посмотреть есть на что.

И тут же получил нежный щелчок по носу.

– Знаешь, – сказала Леонарда, – я даже рада, что тебя свергли.

– Ну, – мудро заметил эпикифор, – во всем есть свои плюсы.

Но при этом тихонько вздохнул.

Подземный ход был старый, неухоженный, местами полуобвалившийся. Пробираться по нему стоило немалых трудов, временами приходилось сгибаться в три погибели и даже опускаться на четвереньки. После упражнений с веслами руки, спина, ноги и даже ягодицы, – все у Глувилла немилосердно болело; кроме того, зверски зудела изгрызенная комарами макушка. Однако, вопреки страданиям тела, Глувилл бодро тащил и ящик, и арбалеты, и стрелы. Потому что больше четырнадцати часов отсыпался на чердаке башни, а затем отъедался и отмывался. Потом из собственных белых ручек обратьи аббатисы получил поношенную, но чистую, тщательно заштопанную одежду, крепкие башмаки и даже фляжку муромской водки.

После всего этого коншесс Глувилл начал подозревать, что жизнь вне ордена вполне возможна. Более того, могло оказаться и так, что жизнь вне ордена – весьма сносная штука. Раньше этакое ему и в голову не пришло бы. Наверное, потому, что в Сострадариуме комары мало кусают.

Эпикифор шел впереди и сильно коптящим факелом освещал подземный путь. На нем, так же, как и на Глувилле, была потрепанная, перепоясанная плетью ряса с многочисленными заплатами, линялым желтым капюшоном и пришитым на спину карманом для пожертвований. Бывший глава ордена очень похудел, его лицо покрывала заметная щетина, и выглядел он заурядным бродягой-проповедником, коих в Пресветлой Покаяне превеликое множество, и кои столь же привычны, что и мухи.