– А… вот оно что. Мудро. Только ты забыл про лошадей. Где я для них зимой корм найду?

– В обозе, Шараф, в обозе.

– Никогда не таскал за собой обозы.

– Ну так попробуй. Неужели не сумеешь собрать запас?

– Охо-хо. Собрать – полдела. Потом надо уследить, чтобы не растащили… У меня ведь – бандит на бандите. Каждый день кого-нибудь вешаю. Но беда даже не в этом. Конница должна бегать быстро, а не таскать за собой телеги. Иначе она потеряет главное преимущество перед пехотой. Зимой к тому же еще и холодно бывает, как ты знаешь. А чего ради мерзнуть? Давай спокойно подготовимся, да и навалимся по весне. По свежей травке. А?

– А перевалы?

– Весна в долине Теклы наступает раньше, чем на перевалах. Это означает, что Поммерн надо разбить до того, как оттают перевалы.

– Рискованно. И нельзя терять время. Курфюрст усиливается. Чуть ли не каждый месяц у него появляется новая дивизия.

– Слушай, да чем лично-то тебе курфюрст так насолил?

– Шараф, не притворяйся глупым. Курфюрст насолил не только мне, но и тебе, причем тебе даже больше. Он небесников прячет. Вводит демократию, поощряет науки. О правах личности печется, видите ли. Чем эксперименты обернутся для Поммерна, сказать не берусь. Но беда в том, что эта зараза, этот зуд идеалистический, он ведь границ не знает. В отличие от ящеров… И я точно скажу, что в Покаяне, тем более в твоих эмиратах, ситуация совсем другая. Разумных людей у нас поменьше, а дикости, извини, побольше. Какой бы плохой власть ни была, стоит ее немного расшатать, как дикость тут же вырвется из поводьев. Такое начнется… Тебе ли не знать!

– Так ты что же, совсем против перемен? – с интересом спросил марусим.

– Отнюдь. Видишь ли, я изучал историю не только Терраниса, но еще и Земли. И понял, что любая власть обречена, если полностью запрещает перемены. Увы, без них не обойдешься. Однако я за крайнюю осторожность. Потому что всякие перемены в конце концов требуют перераспределения власти. Вот почему нужно разрешать лишь те новшества, без которых абсолютно невозможно обойтись. Иначе трон повалится и в Покаяне, и у вас. А мебель-то золотая, с грохотом повалится, с революцией. Ты этого хочешь?

– Еще чего. Мне и перевороты надоели.

– Правильно. К власти ведь прорвутся не самые разумные, а наиболее оголтелые. Те, кто не стесняется в средствах. По дороге разрушат все, что под руку попадется. Остальное испакостят, изгадят. А на закуску, на десерт, на сладенькое, еще и друг друга начнут резать. Наконец самый подлый из них одержит верх. Назовет себя наместником бога, императором, Корзином, эмиром, или каким-нибудь другим генеральным чмом. Поменяет флаги, постарается внушить, что способен призреть сирых, оберечь слабых, накормить голодных. Разумеется, накормить всех в дезорганизованной и худо управляемой стране не получится. Угадай, кого он первыми поставит к кормушкам?

– Чего тут гадать? Самых послушных.

– Угу. Причем резвых, свеженьких, на все готовых и несусветно голодных. Не насосавшихся еще, не заплывших жирком. Но творить они будут абсолютно то же самое, что и мы творим, – грести под себя. Только без нас, такая вот досада. И в самых отвратительных формах, каковые мы давно уже прошли и частью даже отбросили. Шараф, дорогой! Ты же сам устраивал перевороты. Тебе ли объяснять, как это делается?

Марусим мечтательно посмотрел на свет сквозь одну из бутылок. Казалось, весь пафос речи эпикифора прошел мимо его высочайших ушей.

– Эх, принять вашу веру, что ли? Твои бубудуски, конечно, не многим лучше моих урманов, но что и говорить, позволяют побольше. И это мудро. Зачем мучить себя, когда достаточно помучить других?

– Шараф, не валяй дурака.

Марусим спрятал в бокал свой длинный нос.

– Шайтан! Пахнет-то как, а? Что за вино?

– Да шерис это, шерис.

– Померанский, ага?

Эпикифор не ответил. Марусим тихонько посмеялся. Встал, подошел к окну, отдернул штору, отпил глоток.

– Красивая бухта. Удобная. Тут можно хоть сто линейных кораблей держать. Скоро вы своего «Гевона» почините?

– Скоро.

– Я вижу, уже спустили на воду «Покаяну»?

– Спустили.

– Сто двадцать шесть пушек, да?

– Сто двадцать шесть, сто двадцать шесть, – проворчал эпикифор. – Ведешь себя как мелкий агентишко. Несолидно, знаешь ли.

Марусим с неожиданной тонкостью усмехнулся.

– Мелкий или не мелкий, а думать должен. Вот ты говоришь – давай разобьем Бернара. Джарайт! Представь себе, разбили. Допустим, что и ящеры не прибежали, не успели воспользоваться суматохой. А каковы итоги? Пока между нами сидит этот мечтательный курфюрст, ни Магриб, ни Покаяна серьезного нападения с его стороны могут не опасаться, потому что, сцепившись с кем-то из нас, он неизбежно подставит зад другому. Но как только Поммерн рухнет, между нами появится что?

– Общая граница.

– Правильно, молодец. И вот тогда, драгоценный ты мой Робер-паша, наши отношения перестанут быть безмятежными. Мы уже не сможем просто встретиться, похохотать, выпить, ругнуть друг друга. Потому что оба мы с тобой – те еще прохиндусы и солдат у нас предостаточно. Следовательно, друг на друга напасть можем. Да еще как напасть! Смешно, но единственным выигравшим в такой ситуации окажется этот карлик Тихон. Тебя такой конец нашей великой дружбы устраивает?

Тут усмехнулся эпикифор.

– Дружба! О чем ты говоришь? Дружба для диктатора – это и роскошь, и кратчайший путь в могилу. Да и сомневаюсь я, что способны мы уже на дружбу, если говорить честно.

– Вот как? А почему?

– Потому что оба достигли немалой власти. Заметь: достигли. Тот, кто получает ее по наследству, тот еще может позволить себе друзей. Но не мы, дорогой Шараф, нет, не мы.

– Ну, почему, – обиженно повторил марусим.

– А потому, что мы свою власть добывали трудами да заботами. Своим потом и чужой кровью. Прошли весь вонючий путь. Потому, что дорога к власти есть не что иное, как цепь предательств. Какие теперь из нас, к черту, друзья? Дружба невозможна без верности, а верность в политике – всего лишь разменная монета.

– Жаль, – вздохнул марусим.

– Жаль, – согласился эпикифор.

– Тогда как же, свет ты мой пресветлый, мы будем верить друг другу после победы над Поммерном?

– Да никак. В этом нет необходимости. Никто из нас не сможет окончательно уничтожить другого. Хотя бы потому, что Покаяна и Магриб слишком велики пространственно.

– Так что же, беда Поммерна в том, что он мал и слаб?

– Ну да, – с несокрушимым цинизмом сказал великий сострадарий. – В конечном счете. В политике этого не прощают. Разве сам не знаешь?

– Знаю. Это и беспокоит. Магриб все же поменьше Покаяны.

– Зато на юге у нас живут непокорные горцы. А на востоке с Покаяной граничит не очень дружественный Альбанис.

– Вы же его разбили.

– Разбили, отобрали пару провинций, но не покорили.

– Зря, – сказал марусим зевая.

– Мы не могли позволить себе долгой войны, имея за спиной этот самый Поммерн. Маленький и слабый, как ты говоришь.

Тут марусим зевнул еще раз, пошире. Тогда эпикифор незаметно дернул под столом шнурочек.

Неожиданно за стеной послышались звуки зурны. Марусим тут же перестал зевать.

– О! – сказал он. – Наконец-то.

Широко раскрылись двери. На занавесе колыхались гибкие тени.

– О-о! Робер, послушай, я тут нагрубил маленько…

Эпикифор нетерпеливо отмахнулся.

– Мелочи. Что с тебя взять, бурдюк… как там? плесневелый, кажется.

– Плешивый.

– А, да-да. Затхлое растение Ухух. Ты скажи, союз будет?

– Да будет, будет… приятный такой союзик. Слушай, а на небе твои астрономы ничего не видели?

– Абсолютно ничего.

– И болида не видели? Того, что на ваш Тиртан свалился?

Вот это был удар под дых. Эпикифор даже онемел.

Почти в середине Пресветлой Империи находилась и находится обширная и необычная область Тиртан, древнее плато, поднятое над окружающей местностью более чем на полкилометра. Склоны его столь круты, что доступны разве что опытным скалолазам, и то не везде. А людям обычным подняться на плоскогорье можно только по ущельям ручьев, которые на севере и востоке стекают в широко огибающий плато реку Ниргал, а на западе – в реку Огаханг. Причем далеко не каждое из ущелий доступно человеку. Большинство из них имеют узости, целиком затопленные бурными потоками. Благодаря своей труднодоступности Тиртан никогда особо не был заселен, а летом 839 года и вовсе обезлюдел. Этому способствовали события редкие и пугающие.