— А теперь мы все вместе будем бороться против Любви, — злорадно подытожила Геката. — О, кстати! А ты не думала о том, что будет, если мы победим и уничтожим ее? Уничтожим живое воплощение Любви?

— Думала, Геката, думала, — усмехнулась Персефона. — Именно этого я и хочу. С того самого момента, как узнала, что Арес — не более чем игрушка в руках Афродиты, я собираюсь уничтожить Любовь.

Она повертела в руках чашу с вином и задумчиво отхлебнула.

Царица осознавала, что по некоторым критериям грандиозный план уничтожить Афродиту недалеко ушел от той самой Концепции. Но оставить все как есть и молча принять то, что интриги Богини Любви испортили ей жизнь, было выше ее сил. Сотни лет она жила ради мести — и теперь у мести просто сменился вектор.

— Хм, — задумалась Трехтелая. — Хм. Хм. С Аидом ты этим планом еще не поделилась?

— Пока еще нет, — сказала Персефона. — В том-то и дело… я думаю, а стоит ли вообще ему говорить? Он может не одобрить такое покушение на…. вселенскую гармонию.

— Я думаю, надо сказать, — решила Геката. — А насчет вселенской гармонии, так ничего с ней не случится. Сейчас эта любовь концентрируется в Афродите, а так она равномерно распространится по миру, как Гестия, которая ушла в очаги. Сплошная польза. Правда, тут нужно именно уничтожить, а не запихивать в Тартар. Хотя эта идея мне тоже нравится. И, знаешь, — Трехтелая чуть улыбнулась, — Аид имеет к Афродите свои претензии. Вдруг он тебя поддержит?..

Персефона отхлебнула вина и подалась вперед:

— А вдруг и вправду поддержит? Насколько я знаю, наш царь обожает сумасбродные идеи. И вообще, он вроде как был не против помочь мне отомстить. Может, мне следовало сказать ему?…

— Кто ж его знает, — пожала всеми плечами Трехтелая. — Но все равно нужно сказать. Во-первых, тебе самой станет легче, во-вторых, без его поддержки нам будет трудновато. Лично я вообще не представляю, как можно уничтожить Афродиту без Кронового серпа, а он, может, что-то сообразит.

— А что с серпом? — живо заинтересовалась царица.

— Серп все, — сказала Геката. — Тельхины переплавили его, когда вытаскивали черную дыру из чрева Ареса. Жуткое было зрелище, но, знаешь, все же приятнее, чем лицезреть мерзкую пасть твоего бывшего мужа изнутри. Слушай, а идея с черной дырой для быстрой утилизации врагов тоже принадлежит Афродите?..

— Нет, это Арес, — фыркнула Персефона. — Она сама удивлялась, как он до такого додумался. Она, понимаешь, не давала ему конкретных команд, просто… направляла. «Любимый, ты достоин править всем миром…», «мы будем править вместе…», «просто избавься от тех, кто мешает…», «может, для начала ты попробуешь стать Владыкой хотя бы Подземного мира, всего-то и делов, что взять в жены дочку Деметры?». И трон она тоже освободила — сказала Аидовой нимфе, как там ее звали, что тот-де ее разлюбил, а чтобы вернуть его чувства, нужно выпить воды из Амелета.

— Она сама тебе рассказала?! — левое призрачное тело Гекаты уронило гроздь винограда, а центральное чуть не разлило чашу.

— Еще бы, — фыркнула Персефона, — нет, она как-то сболтнула Артемиде, а та уже рассказала мне. Понимаешь ли, Артемида до сих пор сомневается. Она слишком любит своего брата и не хочет, чтобы тот становился сестрой.

По правде говоря, Артемида была самой адекватной из всех участниц Концепции. К тому же она отнеслась к Персефоне с неподдельным участием и тут же предложила свою поддержку — а вот Афродита сразу же стала подыскивать для Персефоны место в своих многоходовых интригах.

— Логично, — констатировала Геката. — Будь у меня брат, я бы тоже не хотела, чтобы он стал сестрой.

— Вот именно.

— Поэтому я предлагаю тебе перестать страдать из-за того, что ты хочешь оставить себя без девственности, Аида без информации, любовь без ее персонификации, попробовать вот этот замечательный самогон на хвоще из Стигийских болот и вместе продумать коварную мстю этой ожившей пене. И Аресу тоже. Я понимаю, что ты уже не считаешь его главным виновником торжества и не желаешь размениваться на мелочи, да и Аид ему уже выдал от всех щедрот, но мне все же хочется поквитаться с ним за себя и за расшатанную психику Гермеса лично.

***

Она была травой.

Нет, она, конечно, становилась травой и раньше — ноги прорастали корнями, руки становились стеблями, волосы превращались в листочки, и она то жадно впитывала влагу из земли, то летала где-то вместе с воздушными семенами — но никогда, никогда так.

Теперь она едва помнила, что была когда-то человеком. Она в принципе плохо представляла, что такое быть человеком, в смысле нимфой (а что, между ними еще и какая-то разница есть?). Смутно помнились чьи-то напряженные голоса, и страх, и досада на судьбу… а потом кто-то машет руками, и мир вокруг комкается, тело съеживается, а темные волосы — это почему-то особенно застряло у нее в памяти — зеленеют против ее желания. И вот она трава, трава на мраморе, но все еще страшно, страшно, страшно, и она выбрасывает семена, и поднимается в воздух, оседлав легкий сквозняк, и хочет умчаться прочь.

Прочь от жестоких созданий, с довольными ухмылками разглядывающими ее сверху вниз:

— Теперь она точно ничего не расскажет.

Ей, траве, уже не помнящий своего имени, хочется визжать на них и топать ногами… корнями, но кто бы знал, как тяжело прорастать на мраморе, и она решает просто убраться отсюда.

Летят, оседлав легкий сквозняк, ее едва видимые глазу семена, и она летит вместе с ними, и уже почти не помнит, зачем. Вокруг один мрамор-мрамор-мрамор, ну или дерево, но не живое, а убитое, мертвое, застывшее в неестественных позах, или люди (боги? нимфы?), или еще предметы какие-то, и на всем на этом нельзя прорастать — ей нужна земля.

Да и, честно говоря, не так уж ей и хочется прорастать.

Хочется чего-то этакого, совершенно не свойственного траве, и она даже не может дать этому названия, потому, что в голове — которой, у нее, собственно, и нет — все меньше и меньше человеческих слов. И она летает и жадно присматривается ко всему, и даже когда поток воздуха выносит ее из беломраморного царства наружу, туда, где много-много земли, и много других трав, прорастай — не хочу, она перепрыгивает на другой ветерок и устремляется к приоткрытому окну.

Там снова люди, но они не пьют, не смеются, не пугают ее жестокими ухмылками, как та, в шлеме (эта железка на голове это же шлем?), а лежат, обнявшись, и двигаются в такт друг другу. С губ срываются низкие стоны, и она вспоминает название этому: кажется, это «любовь» или еще что-то такое.

Она ощущает томление, желание присоединиться, но не знает, как это сделать, когда она — трава. Прорасти, что ли, на них?..

Эта идея отметается как совершенно идиотская, и она просто наблюдает. Наблюдает за ритмичными движениями мужчины (мужчина, это который крупнее, с превосходной фигурой, благородным профилем и золотыми бликами в темных волосах — ого, сколько она помнит слов!) и прекрасной золотоволосой женщиной под ним. Которая просто лежит с высокомерным выражением на лице. Мужик, значит, старается, а она даже не постанывает. Возмутительно!

Траве хочется спуститься и показать ей, как нужно заниматься любовью, и претензий у нее о-очень много, но она — всего лишь трава, и, по сути, откуда ей знать, что нужно делать и как? Она же просто растение, и должна расти… мысли сбиваются, и слова забываются вновь, но что-то внутри продолжает хотеть любви, любви, любви, ну, и еще вот этого мужика, прямо сейчас. Можно вместе с женщиной, она все равно просто лежит.

Но она же просто трава…

А как же любовь?..

Трава!

Но как же …

Трава!!!

А как тогда…

Трава, трава, трава!

Но…

— Ты там скоро? Мне скучно, — говорит женщина, и это уже ну просто за гранью понимания, и трава замирает от возмущения. Ей с трудом удается набрать воздуха в грудь (грудь?.. а, не важно) и…

— Да ты… да ты… да ты просто охренела! — от возмущенного вопля шлепнувшейся возле ложа Минты парочка распадается на две одинаково ошарашенные составляющие.