Танат невозмутимо пожал плечами:

— Я сказал ей, что если бы не Неви… Владыка, то я ее и ловить бы не стал.

— Про это она тоже говорила. Сразу после «бракованных детей». А про Концепцию она говорить отказалась, сказала, что даже и слышать не хочет.

— А я говорила, что надо пойти с тобой! — вскинулась Макария, до того мирно обсуждающая с Гекатой состав зелья от ожогов. — Говорила!..

— Дочь моя, — ласково сказала Персефона. — Мне кажется, Нюкта и так получила достаточно. Минта? Ты соблазнила Ареса?

— Пфф, — фыркнула нимфочка, — о чем вообще речь? Соблазнила, конечно! Прямо на этой дурацкой стройке. Потом час выслушивала, какая ты, сестра, сволочь, потом то же самое про твою дочь, только в два раза дольше, с подробностями… — Макария тут же приняла подчеркнуто невинный вид, — потом какая сволочь Афродита, но он все равно ее любит. Не настолько, чтобы стать женщиной, но все равно очень сильно.

— Понятно. Геката?…

— Аид все еще без сознания, — покачала центральной головой Трехтелая. — Понятно, с такой-то высоты. И хорошо, что он в Ахерон шлепнулся, а не в Стикс или в Лету. Собственно, Ахерон его и принес. Сожалею.

— Я тоже сожалею, — мрачно сказала Персефона, — что не могу высказать ему все, что я о нем думаю. Знать бы, хотя бы, в чей сон он попал.

— А, ну это известно, — встрял Гермес. — Я что, не сказал? Нет? От этого зелья все мозги в разбег. Аид встречался с отцом, в смысле, с Зевсом, они обсудили Концепцию и всю творящуюся хрень. Отец сказал ему, что у них на Олимпе гостит Деметра, оплакивающая судьбу своей дочери, — Персефона возвела глаза к потолку, — и Нюкта обещала заехать в гости после того, как расстелет свое покрывало. Аид страшно удивился, и отец сказал, что в последнее столетие она периодически выбирается на Олимп. После того, как отец сказал, что не помнит, как ложился спать, Аид понял, что у того под носом проходит сходка участниц Концепции, и ладно если только сходка, может, они уже начали действовать. Тогда они решили, что Аид попытается обезвредить Нюкту, а Зевс, как проснется, присмотрится к заговорщицам. Если они еще не перешли в наступление, он будет только наблюдать, потому, что важно не только схватить их всех (поди еще разберись, кто замешан, а кто нет), но и понять, как именно они собираются воплотить в жизнь свой план. Отец был страшно расстроен, он-то думал, что все проблемы в Аресе. Кстати, еще они обсудили последнее пророчество, ну, то самое, которое «Когда Война возглавит Смерть, ее свергнет Сын», и пришли к выводу, что Арес совершенно напрасно глотал своих детишек, потому, что в пророчестве не указано, что сын именно Ареса.

— Не поняла? — возмутилась Минта. — А чей же тогда?

— Ну, если бы имелся в виду именно Аресов сыночек, там было бы «сын Войны» или что-то вроде того, а тут просто какой-то сын. Не важно, чей, — Гермий пожал плечами, — эти пророчества, они всегда сбываются не пойми как.

— Это все? — ледяным голосом уточнила Персефона. — Или там что-то еще? Тогда я пойду.

Она встала из-за стола, вышла из зала и с чувством хлопнула дверью:

— Мне нужно немного побыть одной!

На перебинтованной физиономии Гермеса нарисовалось раскаянье — он уже сожалел, что не додумался промолчать о пророчестве; Макария же резко вскочила и тоже поскакала к выходу, но наткнулась на одно из тех Гекаты:

— Макария! Она же просила! — укоризненно сказала Трехтелая.

— А я не к маме иду! — возмутилась царевна, — я к Аресу иду! И пусть кто-нибудь только попробует меня остановить!

Она выскочила из зала; Геката, Минта, Гермес, Танат и Гипнос переглянулись.

— Бросаем жребий, кто будет ее останавливать? — предложил Психопомп. — Не знаю, как вы, а я беру самоотвод.

— Меня она не послушает, — злорадно открестилась Минта. — И вообще, я уже перевыполнила норму общения с этим типом.

— Танат, пожалуйста, проследи, чтобы окрестности не сильно пострадали, — решилась Геката. — Она тебя послушает. Меня, конечно, тоже послушает, но у меня тут Гермес недолечен. И думаю таки заглянуть к Персефоне, но чуть позже, когда она успокоится.

Они готовили наступление.

Времени оставалось все меньше и меньше, а ситуация начинала выходить из-под контроля. Афродита заявила, что вечная и всепобеждающая любовь, конечно, одержит верх и на этот раз, но все же им следует ускорить естественный ход вещей.

Артемида считала, что ей легко говорить. Собственно, любое развитие событий Пенорожденная преподносила как очередную победу любви. Любовь могла быть к возлюбленной, к дочери, к матери, к власти или к нарядам, но результат был один — в конечном итоге любовь побеждала.

В такие моменты — а в последние дни они наступали слишком уж часто — Артемида, практически безоговорочно поддерживающая Концепцию, начинала сомневаться в адекватности их лидера и правильности принятых решений. Тактика «не будем ничего делать, просто подождем, что получится и назовем результат победой Любви» не нравилась ей категорически.

К счастью, на этот раз Афродита таки выбрала действие. Более того, она назначила решающее наступление по всем позициям уже через неделю, чем изрядно удивила и Артемиду, и Афину, и Деметру.

Последняя вообще хлопнула дверью, заявив, что не шевельнет и пальцем в поддержку Концепции, пока ее любимая дочь Персефона находится в плену у мерзкой подземной сволочи. Афродита попыталась возразить, что все идет по плану, и похищение Персефоны — очередная победа Любви — но лучше бы она молчала! Такой безобразной сцены Олимп еще не видывал — куда там Гере с ее истериками! К счастью, дело было ночью, и не участвующее в Концепции население Олимпа отсыпалось после пирушки.

Ну как, отсыпалось — в нектаре таинственным образом оказались сонные травы (это было еще до того, как Деметра сказала свое веское «фи» Афродите), а те, кто был «за», предварительно выпили «противоядие».

Среди оставшихся тоже нашлись те, кто сочувствовал Деметре и считал, что в первую очередь нужно вернуть Персефону, пока та не лишилась с таким трудом приобретенной девственности, и только потом открывать наступление по всем фронтам, но демонстративно покидать сборище больше никто не стал. Артемида и сама ей сочувствовала, но что-то внутри подсказывало, что все может быть не так ужасно, как та говорит. Персефона думала об Аиде, видела его в своих снах и боялась за него, следовательно, он как минимум не был таким чудовищем, как его расписывала Деметра. Но обсуждать это с Афродитой, как и с Афиной, и остальными сторонницами Концепции, Артемиде категорически не хотелось. Пожалуй, ее сомнения прекрасно понял бы брат, но Охотница не могла найти в себе сил разговаривать с ним как ни в чем не бывало.

Итак, они готовили наступление.

Семь дней — и Артемида не была уверена в том, что их хватит для полноценной подготовки.

По крайней мере, самой Артемиде — для того, чтобы перестать наконец сомневаться и окончательно решить предать брата, ей, кажется, требовалось чуть больше времени.

Они готовили наступление.

Вот только пока все застряло на стадии идиотских собраний.

Очередное собрание началось с мрачной Афины:

— Нюкта выбыла, — заявила она откуда-то из-под эгиды

Артемиде было странно смотреть на ее порозовевшее от смущения лицо. Богиня мудрости ненавидела ошибаться, и признавать свои ошибки ей всегда было тяжелее, чем простым смертным и другим богам.

Артемида сочувствовала ей — но совсем немного. В самом деле, убивать всех без разбору, носиться на поле брани вместе с Неистовым Аресом и называть себя при этом богиней СПРАВЕДЛИВОЙ войны — до того могла додуматься только Афина. А чего, спрашивается, было устраивать военный совет в тех же самых покоях, где они поили отравленным вином несчастную нимфу? Как там ее звали, Минта?

Потом, кажется, эту самую Минту ухитрились застукать в покоях самого Зевса, где та, непонятно как сбросившая с себя чары самой Совоокой, занималась какими-то непотребствами. «Непотребства», кстати, выдумали другие нимфы — ни на что другое у них просто не хватило фантазии. Артемида же считала, что бедная нимфа пыталась нажаловаться Зевсу на них с Афиной, но тут, слава мойрам, принесло Геру, фантазии у которой было примерно как у тех самых нимф. То, что о Минте с тех пор никто ничего не слышал, говорило само за себя.