Демокритос нервничал. Он привык отстаивать до хрипоты в горле своё право на религиозное сладострастие и, как всякий экзальтированный католик, представлял Бога как высшее Существо, при одном упоминании о Котором человеку должно становиться сладко и хорошо.

Савва слушал его и молча продолжал раскладывать бутерброды. Он резал ножом стручки репчатого лука и небольшими горстками укладывал нарезанные луковинки на чёрный хлеб поверх сыра и кусковой селёдки. Демокритос продолжал что-то быстро говорить, то лихорадочно листая походную Библию, то раскладывая на свободных участках купейной столешницы какие-то бумажки, пронумерованные красивым каллиграфическим почерком.

Наконец Савва отвлёкся от бутербродов и спросил Демокритоса:

– Вы есть будете?

– Что, что у вас есть?.. – рассеянным голосом переспросил проповедник.

– У нас есть картошечка, а к ней селёдочка с лучком! – рассмеялся Савва, пряча в бороду недолеченные в Минусинске зубы.

Демокритос открыл рот, намереваясь что-то сказать в ответ, но Савва перебил его:

– Знаю, знаю, это не ваша еда, – старец перестал поправлять бутерброды, разложенные на одноразовой пластиковой тарелке, и внимательно посмотрел на собеседника. – Так и слово моё, мил человек, не для вашего ума сказано. Разные мы. Может, слышали русскую басню про лисицу и журавля?

– О, Крылов! Толстый Иван Крылов! – улыбаясь, воскликнул помощник Демокритоса.

– Да, мудрый Иван Андреевич, он самый, – подтвердил Савва, улыбаясь в ответ.

Он вложил бутерброд в протянутую руку Агатия, «захлопнул» его растопыренные пальцы, чтобы тот при «подъёме» не растерял лучок, и, глядя прямо в глаза Демокритосу, продолжил:

– Вы же нормальные ребята. С какой целью, унизив себя неправдой, вы напялили русские одежды и как шуты отправились на ряженый карнавал? Я не синодальный прокурор, и мне не должно быть никакого дела до вашего поступка. Но у нас говорят: «За державу обидно!» Обидно видеть в дорогом для православного сердца облачении священнослужителя ряженую персону. Вы только послушайте, как звучит это слово – «священно-слу-жи-тель». Так вот, наблюдать в этом небесном качестве скомороха, видеть, как он жеманно целует крест, слушать его наставления и вскоре понимать, что слышишь не спасительные речи, а упакованный, так сказать, в православную фольгу инославный рецепт вечной жизни, – русскому человеку, ей-богу, утомительно.

Агатий понимал: всё сказанное лишь прелюдия, и Савва только подступает к «раскрытию темы». Но в этот миг Демокритос, не выдержав натиска, поднялся во весь свой двухметровый рост и больно ударился головой о верхнюю полку. Ойкнув от неожиданности, он рухнул на своё место и с минуту молчал, глядя старцу в глаза. Его внезапный испуг сменился холодным напускным безразличием. Демокритос откинулся к стенке купе и как из подземелья произнёс:

– Кто вы?..

Следует сказать пару слов о том, что именно задумал Савва, пускаясь в столь трудное и опасное путешествие. А задумал старец неслыханную «дерзость»: донести до руководителя российского государства своё духовное беспокойство о разладе во взаимоотношениях двух российских властей – нынешней и будущей. Не о политике собрался говорить монах с президентом. Политика – игра гордых и не церковного ума дело. Задумал старец немыслимое: в главном российском казённом кабинете поговорить с президентом о простом человеке. О том, что поколение вчерашних юнцов, сознание которых ещё свободно от обязательств перед обществом, выпорхнуло из родовых гнёзд. Их мысли чисты и возвышенны, их сердца готовы любить. Но любить взаимно! На безответную любовь они не способны в силу юных лет. Жертвенное начало прирастает с возрастом.

И вот эти нежные создания (российская демографическая поросль!) встречаются с железным лемехом расчётливой взрослой жизни… Ох, полетят клочки по закоулочкам – это точно!

О том и хотел поведать Савва высшему руководителю страны. Нельзя отдавать на откуп репрессивно-бюрократическому аппарату подрастающее поколение. Если государство оценивает приоритеты будущего по меркам нынешнего дня, оно обречено на стагнацию. Надо искать новые формы! Например, создать некий социальный институт наподобие легендарной республики ШКИД, который, как строительная грунтовка, свяжет основание (государство) и слой молодого российского социума…

Читатель спросит: «Откуда у молитвенника Савватия такие странные, вовсе не церковные мысли?» А вот откуда. Гостили в монастыре художники. Настоятель призвал артель стенописцев подновить живопись в Троицком соборе. Как-то в воскресный день после праздничной трапезы шёл Савва в келью. Видит, в тенёчке при дороге сидит кто-то с книжкой в руках, никак художник.

– Что читаем? – спросил старец, подходя.

– Да вот, – ответил мужчина, вставая навстречу, – умную книгу с собой вожу. Вроде не по нашему профилю, но мозги правит лучше иной ерминии[2].

– И как же это у неё получается? – полюбопытствовал Савва.

Стенописец улыбнулся.

– Отче, возьмём, к примеру, ваш монастырь. Отдельная территория, свои правила жизни, короче, всё своё. За оградой Минусинск с пересыльной тюрьмой, деловой Красноярск и люди, которые живут совсем по другим законам. Выходит, две большие формы человеческой жизни прижались друг к другу, как сиамские близнецы. Не ровён час, мир обрушится на монастырь, и поминай тишину, как звали!..

– То верно, – согласился Савва, – год назад отец Игнатий дал добро на туристов, так, веришь, автобусов понаехало – не пройти! Из келии нос высунуть боязно. Только выйду – они ко мне все разом и галдят, как сатанята, прости господи.

– Если б не стена!

– Да-да, без стены нам никак нельзя!

– Вот об том и писано в этой книге!

– Да как же писатель твой прознал про нашу Дорофеюшку? – удивился старец.

– А он про все Дорофеюшки разом прознал. Вот послушайте, отче: «Каждая большая форма является пространственным лидером. Поэтому между двумя крупными формами должна быть зона перехода, некая малая форма, которая устраняет взаимный конфликт больших форм». Тут говорится вот о чём…

– Постой, дружок, кажется, я понимаю! – задумчиво произнёс старец. – Это вроде нейтральной полосы между государствами.

– Верно! – стенописец был явно доволен сообразительностью старца. – Написал это француз Эдуард Лантери, скульптор, учитель великого Родена.

– Это тот, который «Мыслителя» справил? Да-да, помню, мне сказывали о нём.

– Вот такая книжка.

– И как же называется твоя книжица?

– Называется просто – «Лепка».

– Лепка… – нараспев повторил старец. – Лепота…

– Вот-вот, лепота, отче! Оттого и вожу.

– А звать-то как тебя, богомаз Христов?

– Звать Борисом, – ответил стенописец, складывая ладони для благословения.

– Бог благословит.

Савва перекрестил богомаза.

– Ступай, Борис, и трудись с миром!

Мысль Лантери о необходимости малой зоны перехода между соседними большими формами стала частью мировоззрения старца. Через несколько лет после памятного разговора Саввы со стенописцем Борисом случилось монастырской братии строить надвратный храм во имя святых Бориса и Глеба. Отец игумен задумал отступить от проекта и растянуть крышу от колокольни (храм был спроектирован со звонницей в барабане[3]) до уровня крепостной стены. Захотелось ему видеть будущий храм в виде шатра. Замыслу начальника воспротивился Савва.

– Да как ты, отец, не понимаешь, что между крышей и въездными воротами должна быть зона перехода – свободные вертикальные стены!

– Что ты мелешь, Саввушка? – изумился настоятель. – Какая зона перехода! Ведь стены-то кирпичные, куды ж они перейдут-то, скажи на милость?