– Саввушка, радость моя, вручаю тебе недоросль в наставление и помощь. Поделись всем, что имеешь сам. А ты, – настоятель строго посмотрел на Агатия, – вкушай благо с трепетом и без лености. Помни: не каждому даётся личный проводник к Богу.

– Эка разговорились! – улыбнулся в ответ Савва, сладко потягиваясь. – Пора нам, отче.

Старец поклонился настоятелю и в сопровождении Агатия вышел из кабинета.

Речь о келейнике Савва завёл не только по причине возрастной немощи. За внешней приветливостью он разглядел в юноше глубокое внутреннее нестроение. «Э-э, да тут целая история! – заключил он. – Надобно поучаствовать».

Агатий принял новое послушание с радостью. Работы хватало. Старец, как на грех, приболел, реже стал выходить «в свет», служил в келье на антиминсе[1] и существенно ограничил приём мирян. Смолкли его дивные проповеди. Компенсировал Савва свою общественную отстранённость духовными беседами с Агатием.

Первые дни юноша чувствовал себя неловко. Пристальный, проникающий взгляд старца беспокоил его. Агатий уже смирился, сжился с тем, что его потрясённое сознание никогда не придёт в норму, что он никогда не сможет, как все, «любить так любить, летать так летать». Ведь счастливая жизнь – не лиса из песенки Розенбаума. Если её нет, то, как ни пускай вдогонку вольного кречета, нет надежды. Однако опыт и мудрость открывают многие сомкнутые створы. Савва-таки сумел подобраться к тайне, которую Агатий уберегал от посторонних глаз. Слово за слово всплыла университетская заварушка, омоновский погром, безумный студенческий No Pasaran. И странное дело: беседы старца с Агатием походили не на исповедь юноши, но на откровенный разговор двух собеседников. Слушая келейника, Савва ловил себя на мысли, что знакомая с юности фраза таможенника Верещагина «За державу обидно!» звучит в нём в унисон со словами Агатия. При этом старец хмурился и как бы увещевал себя: «Негоже монаху мирскими фантазиями ум тешить. Временное это всё, проходящее». Однако сегодня внутреннее волнение одолело-таки Савву. Он прервал Агатия:

– Устал я нынче. Пойду прилягу.

Старец прикрыл дверь спаленки и прямо в подряснике лёг на кровать. Голова кружилась от давно забытого беспокойства. «Да, молитва покрывает, исцеляет, отводит от зла, что ж так тяжко мне, так больно? – вздохнул он. – Святые отцы поучают: “Солнце отворачивается от не имеющих зрения”. Не имеющих причинно, то есть по немощи, или бессознательно? Как разобраться, Господи? Как помочь им, невольникам темноты? Вразуми, Сладчайший!»

– Тяжко мне, – старец поморщился, – одно отрада: боль приходит своевременно…

Тяжко открывалась Савве логика случившихся в Абакыме событий. Годы монашеской жизни очистили ум старца от мирских переживаний. Чтобы расплести болезненный узелок в душе Агатия, следовало «спуститься с небес» и вновь, как до пострига, посмотреть на мир глазами восторженного, чувственного юноши. «Сколько правильных слов ни говори, сколько ни приводи в пример опыт святых отцов, всё это душеспасительная демагогия! – размышлял Савватий. – Удар колокола гонит стаю галок с насиженного места, но по окончании звона чёрная стая возвращается».

Старец листал Евангелие, зачитанное до дыр и прошитое неумелой рукой дьяка Григория (мир ему и врата райские), и поминутно спрашивал: «Святое Писание, скажи: мне-то как быть?»

Как-то на субботнем повечерии услышал Савва тихий голос: «А ты встань, дружок, со стульчика-то! Засиделся, поди, возле духовного камелька? Ступай на двор, на житейскую вьюжку, да порыскай там по сусекам, глядь, подмёрзшего мальчишечку и обнаружишь!»

По отлогой стороне огромного берегового утёса, нависшего над ледовой равниной Енисея, ползли вверх три тёмные точки, похожие на сплюснутые между небом и землёй человеческие фигуры. Поднимались они медленно. Случайный наблюдатель, окажись он рядом, вскоре б заскучал, пожелал бы туристам успешного восхождения и продолжил свой заснеженный путь. Что ж, добрый человек, и тебе счастливой дороги! Не переживай, на утёсе полный порядок: три отчаянных смельчака, утопая в метровом снегу и цепляясь за одежды друг друга, вот-вот поднимутся на вершину…

Однако то, что происходило на самом деле, не мог видеть глаз случайного наблюдателя. Три молодых человека решили взяться за руки и прыгнуть с вершины на лёд. Расчёт был прост и убедителен: при падении с высоты двадцати четырёх метров удар о ледовый енисейский панцирь поможет трём безумцам решить все проблемы, накопившиеся в их коллективном сознании. Читатель возразит автору: «Лёд Енисея наверняка покрыт метровыми сугробами снега, захочешь – не разобьёшься». Увы. Сибирские вьюги исправно выметают речные равнины, хоть на коньках катайся, а уж для суицида – дело верное и самое подходящее на все сто двадцать процентов!

…Ребята вскарабкались на верхнее плато и, не сговариваясь, привалились друг к другу. Подул сильный ветер. Его колкие порывы готовы были подхватить их, раскидать по заснеженным склонам утёса и остудить воспалённые умы. Но им было не до подсказок природы. Расчистив место для разбега, ребята отступили от края на возможное расстояние и, взявшись за руки, уже готовы были совершить смертельный прыжок…

Вдруг Агатий выдернул ладонь из прощального рукопожатия, отскочил в сторону и, как зверёк, вырвавшийся из капкана, стал торопливо отползать прочь, скуля и зализывая раны, нанесённые железной удавкой товарища.

– Агатий! – взвизгнула Света. – Нет! Нет же!..

– Дай сюда руку! – заорал Гарри, перекрикивая метель.

Он бросился на Агатия, и они покатились кубарем по расчищенной для «разбега» дорожке. Светлана даже не поглядела в их сторону. Она обхватила голову руками и, как подрубленная, опустилась в снег. Агатий же нащупал в сугробе выступ скальной породы, вцепился в него и, глухо рыча, препятствовал рослому товарищу оттащить его в сторону. Наконец они оба выбились из сил.

– Гад! Гад! Гад! – неистово закричал Гарри, отстраняясь от Агатия и направляясь к обрыву. Весь в комьях снега, он был похож на ожившего мертвеца. Издав страшный вой «А-а-а!», Гарри подхватил Светку и…

Мозг Агатия продолжал размеренно фиксировать происходящее. «Они прыгнули. Их нет. Гарри не тронет меня. Я… Что я? Кажется, жив. Жив?.. Зачем? А Светка?..»

Юноша лежал в снегу, вжав грудь в каменный выступ, не имея сил ни расцепить руки, ни подняться. Его тело превратилось в бесчувственный комок вымороженной плоти. Пытаясь зацепиться за ощущение жизни, Агатий стал разглядывать себя изнутри. «Может, я просто замерзаю? – подумал он. – Надо же! Прям как в той соляной пещере!» Ему припомнились гигантские сталактиты и сталагмиты, которые он видел в знаменитой Кунгурской пещере. «Не то, не то!» – твердил мозг, мысленно осматривая вместе с ним обмороженные фрагменты тела.

Немного прядя в себя, Агатий с трудом отслонился от каменного выступа и, упираясь ладонями в снег, подполз к краю утёса. Увидев распластанные на льду тела любимых товарищей, он потерял сознание.

Парню повезло. Ангел-хранитель, о котором он тогда не имел ни малейшего представления, не позволил ему замёрзнуть и вернул к жизни. Белый, как снежный ком, Агатий сполз со скалы и, не оборачиваясь, побрёл на большак по протоптанной в лесу дорожке. Первый же проезжавший водила заметил его (правда, принял сначала за торчащее из снега сломанное дерево), втащил в кабину и привёз в Минусинск. Мужик завёл парня в теплушку автостанции и вышел позвонить «03». Не понимая, где он, что с ним происходит, Агатий выбрался на улицу. Сделал несколько шагов, упал, поднялся и через пару метров уткнулся в холодный железный поперечник. Не имея сил двигаться дальше, юноша прижался к нему, как к спасительному выступу утёса.