Тем временем в купе повисла нелепая, не соответствующая романтике железнодорожных передвижений тишина. Священник и его сопровождающий изредка поглядывали на вошедших, но к разговору никто из четверых попутчиков приступать не спешил.

Наконец Савва, приметив на себе очередной скользящий взгляд, обратился к священнику:

– Простите, уважаемый, позвольте полюбопытствовать: где служить изволите?

Священник отложил книгу, приосанился и ответил:

– В церкви Христовой, уважаемый.

– Вот как? – ответствовал Савва. – Значит, в церкви Христовой служите.

Имея некоторый опыт наблюдения за житейскими «повадками» старца и особенно за интонациями, которыми он украшал те или иные свои речи, Агатий понял: Савва замыслил какое-то дознание. Юноша вжался в страховочную перекладину и с любопытством стал наблюдать происходящее. «Монастырь – это одно, – подумал он. – В монастыре Савва – безусловный получеловек-полусвятой. А в миру, где никто старчика не знает, будут ли его слова без “монастырских подпорок” так же убедительны?» Агатий понимал, что мир, общаясь со старцем, прежде чем насладиться беседой с мудрым человеком, попытается опрокинуть и растоптать «заносчивого» собеседника.

– Вас это удивляет? – спросил священник, изобразив на лице нечто, напоминающее снисходительную улыбку.

– Нет, не удивляет. Я давно интересуюсь божественными проблемами и вот так, накоротке, поговорить со священником считаю большой для себя удачей.

– И что же вас конкретно интересует? – ещё раз «улыбнулся» священник.

Савва принял сокрушённый вид и задумчиво произнёс:

– Мне уж помирать пора, а самого главного в жизни я не разумел. И объяснить толком не умею. Говорю сие, святой отец, от обиды, не будь обиды – молчал бы, как рыба безгласная.

Савва как-то по-особенному горестно вздохнул. «Та-ак!..» – отметил про себя Агатий.

– Я всегда старался прикоснуться к знаниям и мудрым наставлениям. Скоро, очень скоро всё бесценное богатство, нажитое из книг и умных разговоров, положат вместе со мной в могилу. Для чего, спрашивается, я жил? Для чего стремился к наукам и мечтал принести пользу? Вместе со мной исчезнет огромная нетварная сокровищница. Не могу осознать умом эту будущую потерю! Вот меня и интересует: отчего из века в век происходит такая нелепица? Хочу это понять и прожить оставшиеся годы как-то более осмысленно. Понимаете?

Священник снял с груди крест, поцеловал и убрал в саквояж.

– В позапрошлом веке был такой святой – Серафим Саровский. Может, вы даже слышали о нём или читали.

– Немного, – ответил Савва.

– Так вот. Преподобный Серафим говорил: «Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи». Христос спустился к человеку с небес, чтобы вывести его из пучины греха к свету. Мы празднуем Рождество Христово как доказательство того, что Господь добровольно оставил небесный трон и снизошёл до человека. Заметьте, не человек, неудовлетворённый своим положением, вынужден искать Бога, а сам Бог ищет его, чтобы наставить и спасти.

Священник перевёл дух. Напарник его налил из термоса чай в две походные чашечки. Одну предложил шефу, другую подвинул к себе. Священник отпил глоток, вытер белым батистовым платом губы и продолжил:

– Вас беспокоит вопрос собственной, так сказать, реализации. Но скажите на милость, почему вас вообще интересует то, что лично вас не касается? Единственное, что должно вас интересовать, – это вопрос собственного спасения. Вместо этого вы печалитесь о добрых делах и несостоявшемся жертвенном служении. Это неправильно.

– Святой отец! – вкрадчиво вставил Савва. – То, что вы сейчас сказали, мне представляется, уж простите, духовным эгоизмом. Где-то я читал, что жертвенное служение – дорога к спасению…

– Во-первых, я ещё не святой, – священник перебил Савву, – хотя вы можете называть меня, как вам заблагорассудится, – тень довольства мелькнула на его лице, – а во‑вторых, если разрушить крепость, как защитить от гибели горожан? Не знаю, что за книжки побывали у вас в руках, но предлагаю прислушаться к голосу священника!

– Чудно́! – не унимался Савва. – У католиков, насколько я знаю, действительно главный праздник – Рождество Христово. Западному человеку приятно думать, что Спаситель сам пришёл к нему и ради него пострадал на кресте. А у нас-то в России главный праздник – Пасха. Именно на Пасху мы радуемся Воскресению Христову и намереваемся следовать за Господом и на Голгофу и в рай! Но следовать за Христом – не то что ловить на дороге проезжающую машину. Надо пройти Его крестный путь, надо пострадать за ближнего, короче, поступить так, как поступил бы сам Спаситель. Иначе зачем Он показал нам урок страдания, если люди могут попасть в рай иной, благополучной дорогой?

Человек, сопровождающий священника и сидевший до того безучастно, при последних словах Саввы откинул назад голову и громко расхохотался.

– Отец Демокритос! Везёт же нам на этих русских правдолюбцев!

Священник, имя которого оказалось столь мудрёно, недовольно поморщился. Он явно не ожидал конфуза. «Какой-то старик, у которого и образование, быть может, – пара начальных классов, за пять минут разговора вынудил нас так грубо выдать себя!»

Он злился на своего несдержанного напарника, но более на самого себя: как мог он упустить назидательную нить разговора? Ведь именно это позволило старику задавать свои идиотские вопросы. Демокритосу не пришло в голову, что старик завёл разговор о самореализации неспроста. Ведь вопрос спасения как формы самореализации – это вопрос об отношении к ближнему. Смирение, молитвенные подвиги, милость лишь следствие простой сердечной способности любить. Способность любить не столько самого себя, но прежде всего ближнего – самая надёжная лакмусовая бумажка состояния человеческой души.

Демокритос вышел из купе и долго стоял в проходе, наблюдая проплывающие за окном перекаты бескрайней сибирской вольницы, и, казалось, совсем потерял интерес к разговору с дотошным старичком. Но это не так. Он лихорадочно будил в своей памяти фрагменты занятий по пастырскому богословию, пытаясь не посрамить мундир и ответить на то, о чём так просто и въедливо спрашивал старик. Однако из всех постулатов, прилежно заученных, казалось бы, на все случаи жизни, он не мог составить мало-мальски вразумительный контраргумент утверждению старика о значении личной жертвы в деле спасения.

Мешал сам старик. Он будто стоял за спиной и требовал признать правоту сказанных им слов. «И зачем, – злился Демокритос, – я согласился на ряженый маскарад православного батька? Трудное это занятие – говорить с русскими на их территории!» Он невольно ухмыльнулся, припомнив, как падре Антонио говорил: «Тот, кто не освоит язык русского самоуничижения, будет выглядеть белой вороной. Страсть русских к насмешке над собой малопонятна, поэтому примите эту особенность как факт национального менталитета».

«Прав был падре, – размышлял Демокритос, – на Западе пересмешник – это опасный бунтарь и растлитель умов, типа королевского шута, потому их держат в строгости, а здесь, в России, уничижительное словцо – показатель внутренней правды! Чудно́, ох, чудно́ глядеть на эту духовную распущенность. Да, подзастрял я в России. Говорить тут не с кем, одни романтики или хмурые ортодоксы. Пора, дружок, на свободу! В Ниццу, в Венецию! Давненько не напивался я в винных подвалах Венеты! Подумать только, какой-то нечёсаный старик запросто дискутирует со мной. Со мной! Первым на курсе софистики и красноречия…»

«Отец» Демокритос раздвинул купейную дверь и прямо через ноги попутчика плюхнулся на своё место. Как раз в это время Савва разложил на откидном столике дорожные пакетики с едой и заказал чай.

– Простите, не знаю, как вас зовут, – продолжил разговор Демокритос, – но ваше отрицание интеллектуальных достоинств личности неслыханно! Вы, русские, как это у вас говорят, приватизировали божественную волю и судите о достоинствах человека по собственным понятиям о Боге! Но ведь сказано: не суди, да не судим будешь. Почему вы так уверены, что ангел, а не бес вложил в ваши умы эту странную теорию о том, что восхождение в Лоно сладчайшего Иисуса Христа возможно только через жертвенное служение людям? А как же благоразумный разбойник, первый небожитель из людей, ведь он отличился перед распятым Иисусом вовсе не жертвой, но молитвенным подвигом!