Отец и мать налили и быстро опрокинули рюмки, а Кузьма на них посмотрел и подумал:

«Как им сказать о завтрашнем отъезде? И звонил ли Павло Дмитриевич? Похороны были у человека. Не до меня ему сегодня».

Мать раскраснелась и пошла снимать с газовой плиты чайник. Кузьма обратил внимание, что в углу, как прежде, стоял баллон с газом. Видимо, отец приготовил его на сдачу и обмен.

– Газ не провели еще вам, батя? А обещали ведь при Советской власти! – спросил Кузьма, увидев до боли знакомый баллон.

– Да кто ж его нам проведет? – удивилась вошедшая с горячим чаем и стаканами мать, – то в крупных городах есть газ, а мы как бы в сторонке. Последние, наверное, в очереди стоим по всей Рассее. А власть Советска кончилась, как и обещания ее. И потом – так спокойнее – не взорвемся. Вон, в городах постоянно взрывается, говорят, целые дома падают.

– Так здесь же крупный железнодорожный узел, вроде должны провести! – почесал шевелюру Кузьма.

– Не, сынку, до нас еще очередь не дошла. Так и живем по старинке! – громко прихлебнул налитый матерью чай отец.

Мать с укором посмотрела на него, но ничего не сказала.

Как Кузьма не отказывался, ему пришлось немного выпить с отцом чай с пирожками, которые поставила на стол мать в небольшом глиняном кувшине, накрытом вышитой красивой салфеткой. Пирожки были еще теплые, и Кузьма расчувствовался – наконец-то он дома.

– Я каждый день их пеку, жду тебя, Кузенька! – проговорила с всхлипываниями мать.

За чаем отец и мать по очереди рассказывали, кто жив остался, кто уехал из станицы, у кого сыны уже погибли на чеченской.

– Давай-ка, сынку, спать ложиться! С завтрева вставать рано надо! – сказал отец, когда закончили пить чай.

Мать в комнате Кузьмы, в которой он вырос, застилала чистую постель. Кузьма зашел, потрогал руками идеально белые накрахмаленные простыни. Он понюхал край простыни, пахло своим домом, как в далеком детстве.

Кузьма обнял мать сзади, мывшую посуду, и она заплакала. Кузьма, как мог, старался ее утешить. Как не хотелось уходить ему из родного дома от этих единственно родных ему людей! И он уже начал жалеть, что дал Никите Прокофьевичу слово офицера. Пожить бы хотя бы неделю, а там принимать решение.

Мать, видимо, что-то почувствовала необычное в его в его поведении, вытерла слезы.

– Иди, Кузенька, умывайся и ложись! Ты дома. Завтрева погутарим. Все и расскажешь!

Кузьма помылся, почистил зубы, сложил одежду квадратиком на стуле у окна, как учили в училище, и нырнул под накрахмаленную простыню. И мир перестал существовать для него. В эту ночь впервые за много лет ему ничего не снилось.

Утром отец встал в пять часов и натопил баньку.

– Я баньку протопил. Ты, сынок, попарься, как следует, всю грязь дорожную отмой, в чистое оденься! – сказал он, заходя в комнату Кузьмы, который уже вскочил и хотел заняться спортом.

Мать вытащила из погреба холодный квас и поставила трехлитровую банку на столик в баньке. Уставший от длительного переезда через всю страну Кузьма попарился в баньке и смыл с себя всю грязь. Отец перед уходом на работу заскочил в баньку, отходил Кузьму с огромным удовольствием двумя березовыми вениками. В этом вопросе отец был спецом, так сказать, профессором банного дела. Взяв два веника в обе руки в перчатках и нацепив на голову свою особую фетровую шляпу, он парил Кузьму, лежащего на верхнем полке.

– Поберегись! – закричал он, закончив действо и зашвырнув на каменку воды.

Кузьму обдало горячим паром. От удовольствия он закрыл глаза.

– Ты тут домывайся и давай завтракай, а я на работу поскакал в депо. На обеде увидимся! – прокричал отец в открытую дверь.

Кузьма хотел сказать отцу, что он несвободный человек, что не может остаться дома, что скоро за ним приедут. Он знал, что у него был всего один день и от этого ему было очень горько. Он хотел сказать еще вечером, но не смог, а с утра не получалось. Он выскочил в отчаянии из бани в предбанник.

– Батя, постойте на минутку, слово вам сказать надо! – с дрожью в голосе закричал он, догоняя отца в предбаннике.

– Вечером поговорим, вечером! Апосля работы! – поднимаясь, подходя к двери, твердо сказал отец.

– Так не будет у нас апосля, батя! Уезжаю я! Извини, не знаю, как сказать! – сказал отцу с ужасом Кузьма.

Отец остановился, посмотрел на Кузьму, затем закрыл дверь, сел на лавку и, глядя Кузьме в глаза, коротко сказал:

– Рассказывай!

Кузьма пересказал о своем задержании в Краснодаре, о встрече с Никитой Прокофьевичем, Павло Дмитриевичем и принятом решении.

– А ты не мог хоть с нами посоветоваться прежде, чем что-то там решать? Это ж нас тоже касается с матерью. Мало тебя по свету носило? Так в Чечню захотел? – спросил отец, разминая одной рукой другую, почему-то трясущуюся.

Кузьма вспомнил, что рука у отца тряслась еще в то время, когда они жили в Амурской области. Это у него началось после ранения, полученного при переправе через Дунай. Отец не любил об этом рассказывать.

– Ты извиняй, батя! Никита Прокофьевич такие слова нашел, что за душу взяли! Прав он, надо идти на эту войну. Я же офицер. Солдаты вперед под пули идут, а я в тылу буду прятаться. Ведь для войны нас офицеров готовили, а не для тыла. Сам бы так поступил, будь на моем месте!

– Как решил, как решил? Я решил все в прошлую войну, что стыдно в тылу отсиживаться, и пошел. Мать рыдала, а отец перекрестил и сказал, что так и надо. А я узнаю руку Павло Дмитриевича. Вот стервец, как и на той войне, все сам решал! Как матери то скажешь?

– Не знаю пока! – опустив руки, ответил Кузьма.

– Ладно, ты езжай, куда тебе надоть, а я ей вечером все обскажу! Тем более, Павло Дмитриевич сегодня к вечеру приедет – звонил он мне вчера! Вместе все и обговорим мы с ним, Кузя! – опустив голову, виновато сказал отец, – а ты езжай, раз надо Родину защищать! Негоже Гусаченкам за чужие спины прятаться! Только непременно возвращайся и себя и казаков береги. Если шо – помни – мать этого не переживет! Мое благословение тебе есть!

В глазах отца появилась слеза.

– Так вы, батя, все знали еще вчера, раз Павло Дмитриевич звонил? А что? Я ведь слово офицера атаману дал и отказать теперь не могу!

– Слово ты дал! Я знал. Значит, его надо держать, Кузьма. Ты офицер! А я действительно все знал. И ждал, когда ты все сам расскажешь! – обняв Кузьму, отец, смахнув слезу с глаз, вышел из бани, плотно прикрыв дверь.

Кузьма постоял в предбаннике, париться дальше пропало всякое желание, вытерся и вышел во двор. Джохар радостно завилял хвостом и, подбежав, лизнул Кузьму в руку. Солнце уже светило ярко. «Девять часов!» – привычно определил Кузьма.

– Кузенька, иди завтракай! Все уже на столе! – прокричала мать в открытое окно.

– А сколько сейчас времени? – спросил Кузьма, натягивая на распаренное тело чистую тельняшку.

– Да девять часов уже. Я утром уже и Зорьку подоила и выгнала на выпас, свиней накормила и кур выпустила во двор.

– А я спал все время. Даже гимнастику не сделал!

– Так мы в станице завсегда рано встаем. В пять часов надо встать, Кузенька, чтобы все успеть. Скотину накормить, выгнать на выпас, свиньям и курям приготовить и накормить, отца накормить и на работу проводить. А что делать? – говорила она родным голосом, вытирая руки о фартук, – ты, Кузенька, бери простоквашку, здесь тебе яичко, как ты любишь – всмятку. Свое. С утра сырники приготовила специально для тебя со сметаной, и чай из твоей любимой кружки с мятой. А потом ты ложись еще спи, сколько хочешь. Ты же устал там на флоте служить. Тебе выспаться надоть. А здесь ты дома – отдыхай! Теперь ты свободный человек.

Кузьма смотрел на хлопочущую мать и вдруг почувствовал, как по его щекам текут слезы.

«Я дома!» – подумал он и горько улыбнулся.

И он понимал, что скоро придется мать огорчить. Скоро снова в поход и куда?

На войну. Как тяжело матерям провождать своих сыновей на войну.

И, глядя на мать, Кузьма сто раз пожалел о слове, данном атаману.